На удивление и возражения советника Колышкин ответил, что больше ничего сказать не имеет, просил его удалиться и не забывать совета, ему преподанного градоначальником. Можно полагать, что советник не являлся больше свидетелем в чаянии великих и богатых милостей за то деяние или за те чувства, которые должны быть присущи всякому честному гражданину, и уразумел, что заповедь: «Не приемли имене Господа Бога твоего всуе» — может быть приложена и к понятиям, более к нам близким; поощрять же показную приверженность не только не полезно, но и вредно.
Так поступать, так думать в этом направлении мог только такой человек, как Трепов, свободный от всякого подозрения в хладнокровии к монарху, и это первое условие в человеке, занимающем такой пост: полное доверие с одной стороны и ни тени лицемерия с другой; полная беззаветная преданность без расчета на благодарность; не чувствующий же за собою этих необходимых условий не должен, не может и не смеет принимать должности.
В 1875 г., если не ошибаюсь, в Петербург приехал шах персидский, встреча ему была приготовлена торжественная, погода стояла чудесная; народа высыпало на Невский, вплоть до Николаевского вокзала, превеликое множество. Государь в то время жил в Царском Селе, откуда и имел прибыть для встречи своего гостя. Было 4-е апреля, день покушения Каракозова, и в этот день покойный монарх имел обыкновение посещать Павловский институт на Знаменской улице, потому что начальница этого института, баронесса Розен, в день покушения первая прибыла поздравить государя с избавлением от опасности.
Несметная толпа ожидала прибытия государя на вокзал от Николаевской улицы, и в промежутке от Николаевской до вокзала была сильная давка, тем более что к вокзалу допускали только известных лиц, во избежание все тех же покушений, сделавшихся истинным кошмаром и для полиции, и для всех. Мне, как местному приставу, был назначен пункт от Знаменской улицы и Лиговки до вокзала, на мне же лежала обязанность не пропускать через Лиговку от Знаменской тех, кто не имел права быть в вокзале, что я неукоснительно и исполнял, претерпевая за это дерзости от разных лиц, не признающих никаких ограничений для себя и во имя чего бы то ни было.
Помню, не дозволили прийти на Лиговку какому-то офицеру с денщиком, как он называл своего спутника; офицер был в шинели, и потому нельзя было определить его чина и рода службы; сам же он назвал себя флигель-адъютантом, бароном Корфом, тогда я дозволил ему идти к вокзалу, а денщика остановил; флигель-адъютант разгорячился, наговорил мне резкостей и, пригрозив жалобой министру двора, пошел без денщика. Главный мотив для пропуска денщика у барона был тот, что некому будет подержать его шинель, и больше всего он возмутился моим ответом: сами подержите.
После окончания с претензией барона, помню, обратился с просьбой о пропуске к вокзалу какой-то старичок, весьма неважно одетый, говоря: «Мне бы только государя повидать, ведь он меня знает». Усомнился я в такой уверенности старика, судя по внешнему его виду, и был в затруднении, как поступить, как он помог мне выйти из затруднения и попросил дозволения оставаться вблизи меня, под моей, так сказать, охраной, на что я охотно согласился.
Вскоре крики «ура» и волнение в толпе возвестили, что государь выехал с Николаевской улицы на Невский проспект, и я напряг все свое внимание за тем, чтобы был свободный путь по Невскому через Лиговку, как, подъехав к углу Знаменской, коляска государя стала поворачивать на Знаменскую улицу, и по движению головы кучера я догадался, что государь приказал заехать в Павловский институт до встречи шаха, а так как проезд с Знаменской на Невский был занят сплошной массой зрителей, и могла последовать остановка, то сердце мое дрогнуло, но все обошлось благополучно, и в один момент, без малейшей задержки экипажа, путь был очищен. Когда государь проезжал мимо меня и увидел того старика, то произнес: «Здорово, Загрянский! Как поживаешь?» Послышался ответ: «Благодарю, ваше величество, вашими милостями». И этот привет, и ответ раздались в моих ушах на походе, так сказать, ибо я обязан был торопиться, чтобы встретить государя у института, и оставил на углу Невского и Знаменской истое взбаламученное море, которое нужно было удерживать в берегах до обратного проезда государя, что возлагалось на полицейских офицеров и городовых, бывших в моем распоряжении.
Едва отбыл государь на вокзал после посещения института, как старик Загрянский подошел ко мне и сказал: «Тут без вас был страшный беспорядок, и жандармский офицер всех возбудил своей резкостью». Только что кончил свою речь Загрянский, как подъехал ко мне какой-то жандармский поручик и, не прикладывая руку к козырьку, как бы то следовало, весьма развязно сказал мне: «Тут, майор (тогда еще был этот чин, и в оном я состоял), у вас страшный беспорядок». Сказал это он сие громко — было слышно всей толпе, и сказано было таким тоном, как бы этот поручик указывал мне на мою обязанность. Чтобы моментально и понятно для всех разграничить наши сферы, я громко приказал поручику: «Руку под козырек, поручик, когда говорите со старшим себя». Он повиновался. «Теперь продолжайте, что вы хотели доложить мне». Поручик смутился, что-то пролепетал и отъехал к вокзалу, а вслед за тем подошел ко мне Загрянский и сказал следующее: «Скажу вам, майор, как живу, никогда не видал такого поведения полицейского офицера с жандармским, как вы проявили сейчас; они всегда разыгрывают роль начальников над полицейскими, и вы ему указали надлежащее его место; если бы он вздумал пожаловаться на вас, прошу выставить меня свидетелем; я действительный статский советник Загрянский; впрочем, я сегодня буду видеть Ф. Ф. Трепова и все ему расскажу».
Пока Загрянский излагал мне свои мысли, от вокзала показался неизвестный мне тогда по фамилии жандармский поручик с жандармским же майором, и этот последний вблизи меня повернул лошадь боком и, направляя ее вдоль панели, начал осаживать публику назад к домам, повторяя: «Осадите, осадите».
Так как этот майор проделывал свою эволюцию в укор мне, видимо игнорируя меня и желая восстановить престиж своего поручика, очевидно пожаловавшегося на меня, то я в то время, когда майор, проезжая мимо меня и не замечая меня, повторял свое «осадите», видимо волнуя публику и нарушая порядок, — громко спросил его: «Майор, что вы делаете?» — «Я публику осаживаю», — ответил мне непрошеный инспектор и в то же время, слегка галантно нагнувшись в мою сторону, добавил: «Мы должны поддерживать друг друга!» — «Я глупостей не чтец, а паче образцовых, — сказал я майору, — и прошу вас уехать отсюда и не нарушать мне порядка; ваша обязанность за каретами наблюдать, а не за пешей публикой, когда вас о том полиция не просит; прошу тотчас уехать отсюда», — повторил я.
Требование мое было настолько решительно и выразительно, что и майор, и поручик загарцевали к вокзалу, и дальнейшее ожидание, как и прибытие шаха, прошли без приключений.
В результате приезд шаха дал мне две неприятности: жалобу, обещанную Корфом, и, вероятно, хотя не обещанную, жалобу жандармских офицеров. Сколько приходилось выносить неприятностей!
Не успел я возвратиться в участок после приезда, как в моем кабинете появился барсн Корф. «Я к вам, майор», — начал он. — «Вижу-с; что прикажете?» — «Согласитесь, что вы были виноваты», — продолжал барон. «Нет, если бы я был не прав, то сознал бы это, но так как я действовал на основании строжайше отданного мне приказания, то вины за собою не признаю». — «Однако вы извинитесь предо мною». — «Никогда, ваше предположение совершенно неосуществимо». — «Тогда, — продолжал барон, — не будем в претензии друг на друга». — «С наслаждением», — ответил я и протянул руку благородному тевтону.
Визит этот произвел на меня отрадное впечатление, как потому, что я считал себя удовлетворенным, так и потому, что барон Корф своим поступком выказал благородство своей натуры; встреча с благородными и честными людьми приводит меня в восторженное состояние. Надо полагать, что, если бы барон Корф обратился к министру двора с жалобой, да еще приукрасил бы свою жалобу, мне неприятности не миновать бы; но он нашел иной исходдела и сделался мне приятнейшим человеком, всякий раз, как после этого случая я встречался с ним.
Между тем, поручик жандармский К. подал рапорт командиру жандармского дивизиона, полковнику Федорову (впоследствии с. — петербургскому градоначальнику), о том, что я своим обращением с ним, поручиком (майор, стало быть, уклонился и спрятался за поручика, хотя, если уже он пробовал реабилитировать его, надлежало бы и ему жалобу принести), нарушил тот престиж, которым, по словам его, обязан пользоваться жандармский офицер у публики.
Бывший помощник Трепова, генерал А. А. Козлов, получив от Трепова рапорт поручика для дознания, пригласил меня телеграммой и, расспросив, в чем было дело, приказал изложить мое объяснение письменно, что я и исполнил полностью, между прочим, указав в объяснении, что если поручик К. рассчитывает на престиж у публики, как жандармский офицер, то насколько же больше имел права я, как местный полицейский пристав, рассчитывать на престиж у своих обывателей, а между тем поручик дерзнул было умалить мое значение, придав своему обращению со мною в глазах толпы покровительственный тон, на что тотчас же и получил от меня реприманд, как от старшего в чине, следовательно, не я, а он намеревался подорвать в тот момент свой престиж у толпы, которая не знает его лично и готова встречать его с той степенью аттестации к нему, какую он сам себе уготовит своим поведением.
Поручик К. в рапорте своем требовал суда, но Ф. Ф. Трепов (сам бывший командир бывшего жандармского Киевского полка), рассмотрев дознание, положил резолюцию: «Майору Крачаку за то, что не обратил внимания на заявление жандармского офицера, объявить выговор в приказе». Резолюция была исполнена, и я выговор этот принял за торжество, ибо не на то рассчитывали К. и его начальник, когда пускали рапорт по начальству.
Вот как дорого обходятся полицейские наряды при более или менее выдающихся случаях! Редкий наряд проходил без того, чтобы не пришлось сталкиваться с различными капризами и самолюбиями, а так как публично нельзя было признать торжества капризов, то и приходилось состязаться, волноваться, а нередко и рисковать даже службою, так как по моим понятиям для офицера, подвергнутого аресту за неуместные действия, в особенности если офицер в высшем ранге, дальнейшая служба будет печальная: подчиненные в нарядах потеряют доверие к меткости его взглядов и всякое приказание его будут исполнять с оглядкой, если можно так сказать, а это к добру не поведет.
В том же году осенью, вечером, когда в управлении уже занимались, слышен был скрип перьев, до того царила тишина в участке, неожиданно предстал предо мною неизвестный мне, заметно пьяный, человек с вопросом:
— Скажите, г. пристав, скоро у нас будет вода?