Просмотрев один из протоколов, составленный околоточным надзирателем об оскорблении Михайлова, я пришел к заключению, что если бы сам Михайлов был сдержан и вежлив с оскорбившим его, то и оскорбления не случилось бы, а потому, оставив этот протокол без движения, я ждал следующего случая; но оставлять такой протокол без передачи его мировому судье было рискованно, так как оскорбленные городовые следили за этим движением или последствиями протоколов и, буде оные бесследно исчезали, писали доносы Трепову, производилось расследование, и, если донос подтверждался, с пристава взыскивалось в том предположении, что он или вошел в сделку с оскорбителем, или не обращал внимания на тот престиж, который должен принадлежать полицейским чинам, словом, получалось нечто неблагонадежное.

Вскоре, не больше как через неделю, опять я получил от околоточного надзирателя протокол об оскорблении того же Михайлова и тоже при обстоятельствах весьма неблагоприятных для его служебной репутации, а потому, потребовав Михайлова к себе, объяснил ему мой взгляд на оскорбления, т. е. что большинство случаев, в которых полиция бывает оскорбляема, вызывается самими же полицейскими чинами, и что к таким же случаям относятся и причиняемые ему, Михайлову, оскорбления, вследствие чего предложил ему такое условие: как только последует еще протокол об оскорблении его, чтобы вместе с протоколом он представил и прошение об увольнении его от службы, как непригодного к ней. Условие подействовало: Михайлов сделался самым любезным и предупредительным к публике городовым, и об оскорблениях его и помину не было.

Тоже интересный случай: в начале же моего приставства, вечером во время занятий в участке, входит в мой кабинет какой-то представительный, в летах уже мужчина и рекомендуется, что он статский советник такой-то.

— Что прикажете?

— Вот что вышло: я проходил по Невскому проспекту и на углу Литейного заметил, что каких-то двое пьяных пристают к городовому, несмотря на то что городовой старался всячески отделаться от назойливости неизвестных; те не унимались и стали ругать городового, а так как я видел всю эту сцену от самого начала, и мне стало жаль городового, то я обратился к нему и, дав свою визитную карточку, сказал ему, что я был свидетелем его невиновности, и чтобы он доложил об этом своему приставу и отдал мою карточку. Что же сделал городовой? «Так пожалуйте и вы в участок, господин», — ответил он мне. «Зачем же, братец? Ты отдай мою карточку, я свидетель и больше ничего». — «Нет, пожалуйте в участок». — «Явились дворники, забрали двух пьяных, и я в числе их должен был явиться в участок», — закончил статский советник.

Нечего и говорить, что я сгорал от стыда за своего городового, слушая этот рассказ, извинился пред статским советником за дикость взглядов городового, и тот, по-видимому, удовлетворенный, но взволнованный, ушел из участка, а городового Васильева, старослужащего, я потребовал к себе и спросил его;

— Ты знаешь, что доставление человека в участок силою есть арест?

— Так точно.

— Какое же ты имел право арестовать человека, который за тебя же заступился и пожелал быть свидетелем, как тебя оскорбляли?

— Помилуйте, ваше высокоблагородие, если я не имею права арестовать, то кто же имеет право?

Картина.

Еще эпизод. В 11 часов вечера, перед окончанием занятий в участковом управлении, дежурный околоточный надзиратель, возвратившийся из квартиры своей, куда ходил ужинать, привел в участок какого-то статского молодого человека и заявил мне, что этот неизвестный назвал его, околоточного, неприличным словом за то, что околоточный на улице неприлично держал себя. Оказалось, что околоточный действительно позволил себе отправлять свою потребность среди улицы, следовательно, совершил двойное правонарушение, и как служащий, и как частный человек, и хотя такой поступок его не давал права прохожему делать по этому поводу свои комментарии, а в особенности в ругательной форме, но и околоточный не прав, а потому, находя непристойным представлять это дело на суд, я повел свои объяснения так, что посторонний человек сознался в неуместности своего поведения и извинился пред околоточным надзирателем, а сей последний извинился пред посторонним, и, окончив дело миром, запер свой кабинет и отправился в свою квартиру, оставив постороннего человека в мирной и шутливой уже беседе с околоточным.

На другой день утром спрашиваю у околоточного, есть ли арестованные, а он мне ответил, что, кроме вчерашнего человека, никого нет.

— Какого вчерашнего, да ведь я отпустил домой того человека, которого вы привели?

— Так точно, он очень любезно разговаривал со мною при вас (т. е. при мне), а когда вы ушли, он стал ругать меня, и я отправил его в часть на ночь, а утром его доставили в участок.

— Кто он такой?

— Служащий в Третьем Отделении собственной Его Величества канцелярии.

— Да вы с ума сошли! — воскликнул я, предвидя, какая из этого случая выйдет баталия.

— Я не поверил ему, что он там служит, господин пристав: я думал, что он лжет.

— Позовите его сюда.