Горькое то было время для меня: недавняя потеря жены угнетала меня нескончаемыми воспоминаниями; душа требовала приятного окружающего, а взамен этого я вращался в обстановке Мироновича, сглаженной несколько армейским шиком и лицемерием, но Господь вскоре сжалился надо мною.
В один декабрьский вечер 1872 года я возвратился в свою комнату после вечерних занятий в участке и уже собирался лечь спать, как прислуга доложила, что какой-то господин из канцелярии градоначальника хочет видеть меня. С тревогой я приказал пригласить этого господина, и вошел субъект, назвавший себя служащим в упомянутой канцелярии, и протянул мне приказ по градоначальству на следующий день, обыкновенно печатаемый с вечера, поздравил меня с назначением на должность пристава во 2-й участок Литейной части, вместо отчислявшегося тем же приказом Мироновича.
Судьба…
И есть люди, философы, утверждающие, что человек существо свободное, что никакой судьбы над ним быть не может и т. д. Но как же назвать иначе все случившееся со мною в течение последних двух лет? Был у Мироновича прикомандированным, и пришлось принимать от него должность! Перешел в полицию только для того, чтобы жениться, и это желание исполнилось, но когда предоставлена мне лучшая доля, так как жизнь женатого человека на 120 рублей в Петербурге не большая же сладость, — той, которая по праву и по чувству должна бы разделить со мною эту долю, что доставляло бы мне величайшее удовольствие, той, бывшей для меня еще так недавно мечтой, теперь уже не было на свете!
Если бы неожиданное для меня назначение застало в живых мою жену, радости и конца бы не было, но назначение это в моем скорбном одиночестве охватило меня не столь радостью, сколько страхом за будущее: в службе я не был еще тверд, путь служебный, скользкий до последней крайности и в особенности для меня, недавно служащего, стяжавшего себе своим назначением бездну завистников и злейших недоброжелателей; один, без всякой поддержки, без друга, с которым можно было бы поделиться в минуту жизни трудную, а им несть числа в службе полицейской, я взвесил все это и, благодаря Бога, нашел в себе столько самообладания, чтобы выше личной скорби поставить человеческое достоинство и не посрамить себя. До этого назначения я был очень мрачно настроен, постоянно хворал, ничто не занимало меня, обязанности свои мог исполнять машинально, и хотя все выходило не хуже, чем у других, но про себя подумывал о том, что, вероятно, скоро придется прикончить с жизнью; после же назначения, раздумав о той ответственности, какая предстоит мне в новой должности, о том предпочтении, какое оказал мне, молодому человеку (мне было 30 лет), мой высший начальник Трепов, я заставил себя овладеть собою и во что бы то ни стало быть на высоте своего положения.
После обычных представлений (Трепов сказал мне: «Служите, служите».) я направился к своему непрошеному приятелю Мироновичу, и он встретил меня тем же, что и при прощаньи: «Ну, вот, я говорил тебе, что назначат, и назначили! А мне надоела уже эта служба!» Однако ж до понуждения Трепова со службы не уходил.
Прежде чем вспоминать прошлое из моего пристав-ства, следует занести характерное отношение ко мне Трепова после смерти моей жены.
В том здании (городском), где поместился 3-й участок Московской части, имел казенную квартиру старший врач полиции, доктор Шабловский, последний из могикан бывшего Виленского университета, и хотя я ни разу не говорил с ним, даже и встречать его не приходилось, почему я и в лицо не знал его, старик почему-то обратил на меня свое внимание и, прослышав о постигшем меня несчастии, о силе которого он, как человек проницательный, мог вывести заключение и по наружному моему виду, — при случае сказал обо мне Трепову, советуя уволить меня в отпуск, чтобы рассеяться, и однажды совершенно неожиданно (обо всем этом действии Шабловского — мир праху его! — я узнал много времени спустя) получил я телеграмму, приглашавшую меня явиться к градоначальнику. Перепугался немало, а тем не менее явился, и Трепов сказал мне следующие, характеризующие его слова: «А вы все хвораете, все хвораете! (Он всегда говорил отрывисто, коротко и ясно.) Это нехорошо! Поезжайте в отпуск, поправляйтесь, скорей возвращайтесь! Вы мне нужны!»
Не могу выразить, какую отраду почувствовал я от столь отеческой заботливости столь прославившего себя суровостью Трепова.
Мне и в мысль не приходило такое дерзновение, чтобы при столь недавнем служении, притом при столь скором повышении по службе, да еще в отпуск проситься.
И вдруг такое внимание, такая заботливость!
Не радость я встретил при приеме участка от Мироновича. Судя по обстановке, какую я нашел в его управлении, с которой я уже отчасти был знаком, можно было заключить, что Миронович свел все на нет, как бы доживая дни свои: кой-какая мебель в участке была поломана, канцелярских принадлежностей для служащих почти не было; служебного кабинета у Мироновича не было, как и письменного стола для его занятий, а в той комнате, в которой занимался письмоводитель, стоял тщедушный столик, на котором Миронович иногда подписывал бумаги, для чего на столе стояла чернильница с высохшими в ней чернилами. Все это управление помещалось в ветхом деревянном флигельке во дворе дома, принадлежавшего когда-то известному доктору Шипулинскому, против Греческой церкви на Лиговке. Дом этот Миронович держал в аренде от наследников Шипулинского и не желал, чтобы после отчисления его от должности в арендуемом им доме помещался участок, о чем объявил мне и добавил, что только ради меня он дозволяет пробыть участку в настоящей квартире до нового, то есть 1873 года, и что для моего удобства он на это время предоставляет мне поместиться в его квартире, в другом флигеле, на том же дворе, сам же он на праздники Рождества уезжает с женой в свое имение в Гдовском уезде, оставляя в квартире свою сестру, барышню, которая будет присматривать за квартирой и за удобствами для меня.
Хитроумно придумано, но тем не менее для меня не отрадно. В то время все невзгоды вместе с повышением по службе обрушились на меня: ежедневное пребывание в грязном помещении, без всяких удобств и приспособлений для занятий, отталкивающий вид служащих, видимое их отчуждение от меня и неприязнь, невозможность, в особенности перед праздниками, найти новую квартиру для участка, так как в то время ни один домовладелец не соглашался поместить в своем доме участковое управление, боясь крика пьяных, доставлявшихся в управление, и стечения разного черного народа. К этому затруднению присоединялась боязнь впасть в какую-нибудь ошибку по службе, провалиться на первых же порах, а при недружелюбии служащих это было весьма возможно; в особенности враждебно, нимало того не скрывая, держал себя мой помощник, старый полициант, прослуживший в Москве 20 лет и отличавшийся там по сыскной части; эта старая полицейская крыса никак не могла примириться с тем, что над ним, по его понятиям, неподражаемым знатоком полицейского дела и матерым полициантом, поставлен во главе почти неофит в службе, нечто, по его оценке, вроде мальчишки и щенка. Звали этого моего хулителя и недруга Катарским; он всячески язвил и умалял значение водворявшихся мною порядков, и так как до меня не было никакого порядка, и эта сумятица была очень по сердцу мироновичевским молодцам, то, очевидно, все они были на стороне Катарского. Среди этого хаоса некуда было уйти с своими душевными тревогами: знакомых, тем менее друзей, я не имел, а покинутая Мироновичем барышня, ради соблюдения моих удобств, еще боле увеличивала мои треволнения, так как и в квартире я не мог уединяться, чтобы поразмыслить о своем положении и дать себе отчет во всем, — она караулила мой приход и не переставала проявлять свою заботливость тем, что не покидала меня в одиночестве.
При иных качествах этой особы такая ее заботливость могла бы повести к иным результатам, но качеств-то и не было: удивительно отталкивающей, злой наружности, озлобленная, не приученная к добрым делам и не видевшая добрых примеров от брата, сестра его в течение двух недель, проведенных мною в ее сообществе, вместо сближения, о чем, вероятно, мечтал Миронович, возбудила во мне столь сильное отвращение, что я напряг все силы, чтобы отыскать квартиру, и хотя найденная была не более удобною, чем полученная мною в наследство, все-таки постарался убраться подальше от ненавистного мне соглядатайства и с нового года перешел в новое помещение, в котором, кроме участка, была и для меня маленькая, из трех комнат, без кухни, квартира.
Предстояло выработать себе образ действий с окружавшими меня: с многими помощниками-служащими, жителями вообще и домовладельцами в частности. Рассудил я так помимо виденных мною примеров, что пристав сам должностное лицо, поставленное для предоставления всяческой заботливости об обывателях без исключения, и что я обязан всем, являющимся в мое управление, оказывать быстрое и полное удовлетворение без различия званий и состоянии; равно, насколько то в силах человека, следить, чтобы все жители участка пользовались возможно лучшими удобствами, поскольку удобства эти зависят от полицейской власти и наблюдения, и, остановившись на этой программе, я, не пропуская ни малейшего случая, стал требовать такого же отношения к службе и от всех своих подчиненных; что касается личного особого знакомства с домовладельцами и высокопоставленными лицами, то решил ни к первым, ни ко вторым не являться с визитами, полагая, что равные мне и имеющие нужду или желание в знакомстве со мною могут сами сделать первый шаг, а старшие в служебной иерархии, т. е. высокопоставленные особы, могут потребовать меня к себе; если же ни те ни другие не найдут нужным беспокоить меня, тем лучше для меня, ибо больше будет свободного времени для дела, а дела было много, очень много, и я решился посвятить себя исключительно службе.
Это решение совершенно совпадало и с тогдашним моим внутренним миром: потерпев страшную неудачу на поприще, так сказать, семейном, с растерзанным сердцем я не мог и подумать о повторении сеанса, никаких иных страстишек за мною не водилось, так как в полку занимался только чтением и в кутежах и картежных играх не участвовал, то обилие дела в моей новой должности было мне как раз по душе.
Находясь постоянно в занятиях, я забывал свое горе, меня радовало, что добытые мною самообразованием сведения мог применить с пользой для дела, а когда, вникая ближе в положение являющихся в участок людей, я заметил, что к полиции в большинстве случаев являются или мошенники, или «обремененные и страждущие», и что последним весьма легко подчас облегчить их скорби, это открытие доставило мне неиссякаемый источник и размышлений, и поучений, и деятельной заботливости.
Вскоре по переходе на новую квартиру, где я мог иметь постоянный надзор как за возможною опрятностью участкового помещения, так и за исполнением служащими моих требований, бывший при Мироновиче письмоводитель, напоминавший мне мышь в очках, без всякой видимой причины заявил мне, что он служить не желает, и на другой день после заявления к занятиям не явился, поставив меня в очень затруднительное положение, из которого я, впрочем, вскоре вышел, найдя нового письмоводителя. Охотников не только на эту, но и на гораздо меньшую должность (письмоводитель тогда получал 60 р. в месяц) всегда можно найти сколько угодно, так как в Петербурге в этом смысле спрос ниже предложения, но я интересовался узнать о причине, побудившей бывшего письмо-водителя оставить должность, не допуская, чтобы он нашел более выгодную службу; оказалось, что никакой службы он и не имел, а оставил должность, будучи не в силах перенести моих требований.
Когда я начал анализировать свои требования, желая проверить самого себя и в том предположении, что при непомерности требований могу остаться и без служащих, то пришел к следующему выводу: Миронович никогда не рассматривал бумаг, поступавших по разным делам (так называемая почта) в участок, а предоставлял это дело письмоводителю, таким образом, от его усмотрения зависело, какую бумагу исполнить раньше, какую позже, а иную и вовсе в долгий ящик отложить, на основании того старинного, еще и поныне не отмененного закона, по которому дело, за нехождением по оному, производством останавливается. Когда я принял затем в соображение, что всякая бумага относится до какого-нибудь лица, мне стало ясным, что бумаги исполнялись письмоводителем не по времени поступления их, а по значению и хождению к нему тех лиц, до которых бумаги касались, следовательно, с тех пор, как вступающие бумаги я стал принимать лично, делать на них пометки об исполнении и следить за точностью исполнения моих резолюций, письмоводителю представилось мало интереса в ходкости дела, ибо не ходкость эта занимала его, а количество полученной выгоды, и он не смог стерпеть, как потери выгоды, так и подчинения мне, столь неопытному еще в службе полицейской, и он оставил меня и благо для меня сотворил.
Заметил я вскоре, что весьма часто появлялись протоколы об оскорблении городовых и в особенности в то время одного из них, из крещеных еврейских кантонистов, Михайлова.