Серван судорожно пыталась сообразить, о чем он говорит, но Венсан мгновенно разгадал его загадку.

— Там был твой сын, Вертоли, точно? — вскричал он.

— Николя? — изумилась Серван. — Но… это невозможно! Он такой…

Она была совершенно ошеломлена таким открытием.

Николя — убийца? Молодой человек, казавшийся таким милым, таким чувствительным, таким уравновешенным.

И таким печальным.

Словно нес на плечах неподъемный груз… Она вспомнила, как он плакал на берегу реки…

Мне очень жаль, что у вас есть причина для слез.

У меня их тысячи. Тысячи…

Или всего одна, подытожила Серван.

Аджюдан повернулся к ним спиной, не осмелившись встретить лицом к лицу брошенное ему обвинение. Стыд давил его словно клещами, он рывком расстегнул воротник мундира.

Да, его сын виновен. В том, что связался с Себастьяном, в том, что следовал за ним по его темным тропам. Сегодня Николя за это расплачивается, — возможно, лучше было бы, если бы он искупал свою вину в тюрьме. Потому что сейчас ему приходится ежедневно давать транквилизаторы, чтобы он не выбросился из окна или не сунул голову в петлю.

Каждый день Николя поднимался на голгофу, и это гораздо тяжелее, чем пребывание в тюрьме или смерть.

Выгорал изнутри, день за днем. И скоро от него останется один лишь пепел…

Вертоли часто говорил себе, что лучше бы он донес на собственного сына, вместо того чтобы покрывать его.

Покрывать его и покрывать себя, разумеется. Ибо в конечном счете ради кого он хранил молчание: ради Николя или ради себя?

Чего он больше опасался? Смотреть, как сын отправляется за решетку или запятнать себя позором?

Прослыть отцом убийцы, вот чего он больше всего боялся.

В эту апокалиптическую ночь он ненавидел Лавесьеров, ненавидел сына. Ненавидел себя самого. Но невозможно повернуть время вспять: он приговорен идти до конца.

Неподвижный, стоя спиной к обеим жертвам, он, сознавая свою трусость, сдерживал слезы бессилия. А Венсан с гневом продолжал: