Австрийский майор, который должен сопровождать бывших узников, часто уезжает вперед, и они предоставлены сами себе. В Дрездене карету встречают толпы людей, желающих видеть героя Нового Света; к счастью, Ромёф успел раздобыть Лафайету приличную одежду, в которой он может показаться на люди. К Адриенне наконец-то позвали хорошего доктора, но он лишь качает головой: нужен покой, уход, хорошее питание…
Лейпциг, Галле — снова толпы, приветствия, цветы. Лафайет прикрепил к шляпе трехцветную кокарду, чтобы никто не заблуждался насчет неизменности его убеждений. В Магдебурге он просит не останавливаться.
Вот и Гамбург. Все американские суда в порту подняли праздничные флаги, на одном корабле устроили обед в честь Лафайета. Он поехал туда один: Адриенну на носилках перенесли в дом консула Джона Пэриша, который приютил у себя семью героя.
Жильбер жадно набрасывается на письма из Франции, читает все газеты, какие можно достать; голова раскалывается, не вмещая столько новостей и впечатлений. Друзья растолковывают ему что к чему, но и им известно не всё: братья Латур-Мобуры давно не были в Париже, как и Ромёфы; зато Шарль и Александр Ламеты еле унесли оттуда ноги после недавнего переворота, а в Гамбурге у них свой торговый дом, основанный на паях с герцогом д’Эгильоном.
Расчеты на мирное восстановление конституционной монархии не оправдались. По счастью, нынче не девяносто третий год: сторонников Пишегрю отправляют не на гильотину, а в Южную Америку, на каторгу, хотя это медленная смерть… Генерал Моро (друг Пишегрю, командовавший Рейнской армией) прислал Баррасу перехваченные письма, обличающие продажного генерала, но гораздо позже, чем Бонапарт, — девятнадцатого фрюктидора, когда Пишегрю был уже в тюрьме. Моро разжаловали, вызвали в Париж и посадили под арест. А генерал Гош скоропостижно скончался в тот самый день, когда Лафайета освободили из тюрьмы. Годовщину Взятия Бастилии он праздновал в Меце, где его чествовали как героя, и это, надо полагать, кому-то не понравилось. К тому же Армия Самбры-и-Мааса, которой он командовал, не выступила с декларацией о своей приверженности Республике, как Итальянская армия Бонапарта, а свою крошечную дочурку покоритель Вандеи назвал Дженни и собирался дать ей английское воспитание… В общем, его отстранили от командования, отдав его армию Ожеро, потом восстановили; за месяц до переворота он уехал в свою ставку в Вецларе, забрав с собой беременную жену и дочь, словно боялся оставлять их во Франции и хотел передать под защиту своих верных офицеров — Нея, Сульта. А потом вдруг начал харкать кровью и умер. Конечно, ходили слухи об отравлении, но ведь Лазарь Гош успел посидеть в тюрьме при Робеспьере и мог подхватить там чахотку. Вот такие дела…
— Погодите-ка, не тот ли это сержант Гош, который не пускал толпу во дворец, когда женщины пришли в Версаль?.. Сколько же ему лет?
— Чуть меньше тридцати, он ровесник генерала Бонапарта.
Чуть меньше тридцати… Лафайету недавно исполнилось сорок. Сын конюха, произведенный Революцией в генералы, праздновал свой триумф в Меце — том самом городе, где капитан Лафайет впервые услышал о восстании в американских колониях и поклялся посвятить свою жизнь борьбе за свободу. Увы, генерала Гоша больше нет в живых, но жив ли еще генерал Лафайет?..
Отлично: перо в руке больше не дрожит. Жильбер пишет письмо Джорджу Вашингтону, благодаря за неожиданное обретение свободы и возвращение к жизни. Если б мог, он полетел бы в Маунт-Вернон, чтобы выразить генералу чувства сыновней любви и признательности. Он выдержал бы путешествие, да и дочери не больны, но Адриенна… Все врачи и здравомыслящие люди сходятся во мнении, что в её состоянии пускаться в путь через океан в середине осени было бы безумием. Во Францию Лафайету путь закрыт: он по-прежнему в списках эмигрантов, а в Германии ему тоже не рады. Ничего, они поживут до весны где-нибудь в сельском домике в Шлезвиг-Гольштейне, на датской территории, куда врагам Франции будет не дотянуться, а Жорж пусть возвращается домой, его матери это необходимо. За зиму Жильбер надеется разобраться в новой для себя политической ситуации, столь необычной и незнакомой, понять, что было сделано и чего можно ожидать, и вот тогда он будет в состоянии служить Вашингтону и выполнять поручения нового американского правительства.
Закончив с этим письмом, он принимается за другое: "Гражданин генерал!
Узники Ольмюца счастливы от того, что их свобода и жизнь связаны с триумфом Республики и Вашей собственной славой. Сегодня им оказывают почести, которые они воздают своему освободителю. Нам было бы приятно, гражданин генерал, выразить Вам свои чувства лично, увидеть вблизи театр стольких побед, одержавшую их армию и героя, который присовокупил наше воскрешение к числу совершенных им чудес. Вам должно быть известно, что поездка в Гамбург была не нашим выбором.
Проживая в уединении на территории датского Гольштейна, где мы попытаемся восстановить спасенное Вами здоровье, мы присоединим к патриотическим пожеланиям в адрес Республики живейший интерес к знаменитому генералу, оказавшему великие услуги делу Свободы и нашему Отечеству".
Надо будет побольше разузнать об этом Наполеоне Бонапарте — что он за человек? Во что верит, к чему стремится? Впрочем, разве он станет кому-нибудь раскрывать свою душу? Это опасно.
…Почтальон протрубил в рожок, возвещая о своем прибытии. Несколько минут спустя на том берегу озера показались бегущие люди, и вскоре целая флотилия гребных лодок, распустив паруса, заскользила по воде. На носу самой первой сидела Полина, которая от избытка чувств едва не свалилась в воду. Вскоре все были на берегу; объятия, поцелуи, слёзы… Господин де Монтагю, муж Полины, взял в свою лодку Лафайета и Анастасию, Латур-Мобур сел у руля; Адриенна и Виргиния плыли с Полиной, доверившись опыту ее рулевого — престарелого маркиза де Муна; Бюро де Пюзи и Теодор де Ламет гребли сами в лодке почтальона. Причалив, долгожданные гости попали в объятия госпожи де Тессе; рядом с ней прыгал от возбуждения мальчик лет полутора, не понимавший, что происходит, но разделявший всеобщую радость. Лафайет подхватил племянника на руки ("Не бойтесь, он легкий как пушинка, я донесу"), и вся компания двинулась через луг, еще тонувший в утреннем тумане, к небольшому кирпичному замку с круглой башенкой на углу. Полина говорила не умолкая: ах, она так беспокоилась, писала всем знакомым в Англии, Австрии и Голландии, расшевелила британский парламент!
— Так это вы — знаменитый Элевтер? — в шутку спросил ее Лафайет. Полина удивленно уставилась на него.
С прибытием родственников и друзей замок ожил. Бывшим узникам Ольмюца отвели свободные комнаты, прочие по два-три раза на дню приезжали из Плёна через озеро. Праздник длился несколько дней: смех, музыка, бесконечные разговоры — как приятно вырваться из повседневной рутины, перестав напоминать самому себе бернского медведя в яме!
Говорили о политике, разбирали прошлое и настоящее, ошибки разных партий, принцев, иностранцев, объясняли друг другу, чего хочет Франция и чего она не хочет, что было бы, если бы… Госпожа де Тессе очутилась в своей стихии: язвительная, сентенциозная, в пылу спора она была почти прекрасна; Лафайет так и остался мальчиком-идеалистом, рассуждающим о правах человека, словно не было всех этих страшных лет. Его адъютанты были сердиты не на Революцию, сделавшую их изгнанниками, а на эмигрантов, рукоплескавших их падению, и принцев, не пожелавших опереться на них. Особенно горячился Ламет; его устроило бы любое революционное правительство, лишь бы оно состояло не из террористов, а монархия себя изжила; Монтагю же считал, что демократия в конце концов приведет к деспотизму через анархию. Однажды, когда Лафайет объяснял графу фон Штольбергу, из-за чего случилась революция, Полина вскочила: "Меня просто поражает, как можно забыть о стольких несчастьях, перебирая злоупотребления старого режима!" — и ушла из-за стола. Потом одумалась: глупо возмущаться, в конце концов, что сделано, того не изменить. Зачем же сеять раздор в собственной семье? Жильбер ей нравился своей добротой и постоянством; она чувствовала, что он лелеет тайные мечты, хочет действовать. Но боже его упаси вновь выйти на сцену!
Лафайету было в Витмольде хорошо, однако в душу понемногу закралась тоска: он боялся навсегда остаться в этой глуши, выпасть на обочину из экипажа Истории, мчавшегося во весь опор в неведомое будущее… И потом, он ведь не поблагодарил еще одного человека, сделавшего для его освобождения не меньше, чем Вашингтон и Бонапарт. Но по какому адресу ему писать? Подумав, он вывел:
"Гражданину Элевтеру в Париже".
Письмо наверняка вскроют на почте, на это Лафайет и рассчитывал.