Словопрения продолжались уже часа четыре, как вдруг с улицы донесся набатный звон и бой барабанов. Три роты "черных воротников" во главе с Лежандром строем вошли в Манеж, распевая "Пробуждение народа", и образовали коридор, по которому санкюлотам, под страхом налитых свинцом дубинок, пришлось проследовать на выход.

Заседание возобновилось, но повестка дня стала совсем другой. Вместо мер по снабжению страны продовольствием депутаты теперь обсуждали попытку нового государственного переворота: Тальен и Баррас обвиняли "Гору" в подстрекательстве к мятежу, "Гора" затравленно огрызалась; Париж объявили на осадном положении, генерала Пишегрю, весьма кстати оказавшегося в столице, назначили главнокомандующим Национальной гвардией, Барера и Колло решили немедленно депортировать из страны, еще семерых депутатов, обвиненных в покушении на "термидорианцев", — заключить в форт Гам.

Следующие два дня ушли на "обезоруживание террористов", которых оказалось более полутора тысяч. Попытку санкюлотов отбить Барера и Колло генерал Пишегрю отразил без особого труда. Наконец, была создана учредительная комиссия для составления нового текста Конституции — прежний сочли неприменимым.

Прошел месяц, и первого прериаля санкюлоты вновь ворвались в Конвент — вооруженные и готовые к решительным действиям. Все заставы, телеграф, сигнальная пушка, набатные колокола и барабаны уже были в их руках; депутата Кервелегана, не пропускавшего к трибуне женщин, рубанули саблей по ноге. Председатель, не тратя лишних слов, приказал охране вывести "посторонних", однако повстанцы из рабочих предместий крушили двери Манежа топорами и молотами. Депутат Огис выхватил саблю, встал во главе жандармов и фронтовиков и отразил первый натиск, захватив даже несколько пленных, но к мятежникам подошло подкрепление. Депутата Буасси-д’Англа по прозвищу "Буасси-Голод" взяли на мушку; депутат Феро закрыл его собой — в его грудь вонзились пики, одна женщина выстрелила в него в упор из пистолета. Тело выволокли в коридор и там отрезали голову.

На поредевших трибунах остались только горстка депутатов от "Болота", "Хребет" (всё, что уцелело от "Горы") и спокойный, невозмутимый Буасси-д’Англа, занявший место председателя. В свое время он голосовал за изгнание короля и против его казни, потом — за осуждение Марата. Он привык идти против течения. Торжествующая толпа показала ему голову Феро, насаженную на пику; Буасси снял шляпу и поклонился ей. Ему приставили пики к груди, потребовав вынести на голосование предложения повстанцев, он отказался.

Жан-Батист Луве неотрывно смотрел на мертвую голову, возвышавшуюся над трибуной, с которой он сам выступал всего пять минут назад, требуя проголосовать за прокламацию к гражданам Парижа и призвать их на защиту Конвента. К горлу подкатывала тошнота. Полтора года скитаний и тревог, когда нужно было то убегать, то прятаться; долгожданное возвращение в Париж и в Конвент (благодаря декрету об оправдании жирондистов, принятому с подачи Жозефа Шенье) — и что теперь? Неужели колесо истории описало круг и всё начинается сначала — диктатура крикливых баб, головы на пиках?.. В провинции требуют "хлеба и короля", в Париже — "хлеба и Конституцию 1793 года"; Республике грозит либо новый террор, либо реставрация монархии; и то, и другое — гибель!

В толпе неожиданно мелькнуло знакомое лицо. Маргарита?! Их взгляды встретились, она тотчас отвела глаза; Луве понял: жена не хочет, чтобы он узнал ее при всех. Он заставил себя смотреть в другую сторону, хотя сердце бешено колотилось. Кто-то сел рядом; Луве скосил глаза — ее юбка, ее руки на коленях. Руки дрожат, она сцепила пальцы. Милая, храбрая Лодоиска[24]! Она оставила полугодовалого Феликса дома и пришла сюда, в логово зверя, чтобы быть рядом с ним! Разъяренные фурии теперь брызгали слюной им в лицо, выкрикивая брань и угрозы, сабли почти упирались им в грудь. Маргарита сидела молча, глядя прямо перед собой; Луве решился и взял ее за руку. Пусть видят: она его жена, он не даст ее в обиду.

Было уже около одиннадцати вечера. От шума болела голова, голод давал о себе знать, все остальные чувства притупились. Воспрянувшие духом "хребетники" зачитывали с трибуны резолюции с требованиями народа. И вдруг раздался выстрел.

— Именем закона! — прокричал Лежандр в наступившей тишине. — Приказываю вооруженным гражданам удалиться!

Гомон возобновился, пики заколыхались, но в Манеж со всех сторон входили батальоны Национальной гвардии из ближайших секций со штыками наперевес, хромой Кервелеган и Огис вели их за собой, размахивая саблей. Санкюлоты обратились в бегство; их место заняли гвардейцы-освободители, встреченные аплодисментами. Заседание возобновилось; все резолюции, принятые за последние десять часов, были отменены, четырнадцать депутатов обвинили в организации мятежа, еще столько же осудили за его одобрение, Луве поручили произнести речь на похоронах Феро. В полночь члены Конвента наконец-то разошлись по домам.

На следующий день занялись вопросами продовольствия, попутно приговорив к смертной казни Жана Тинеля, ученика слесаря, "за то, что носил голову депутата Феро". Казнь должна была состояться пятого прериаля, но накануне вечером мальчишку отбили и спрятали где-то в Сент-Антуанском предместье. Там же, возможно, скрывались якобинцы Камбон и Тюрио — подстрекатели бунтовщиков. Повод к войне был найден.

Едва рассвело, дивизионный генерал Кильмен выступил с площади Карусели во главе отряда из тысячи "черных воротников", усиленных тремя сотнями драгун и двумя пушками. Дошли по набережным к Гревской площади, пересекли Сент-Антуанское предместье вплоть до снесенной Тронной заставы и постучали в дверь дома Сангера: Кильмену сказали, что беглые депутаты прячутся там.

Пока драгуны обшаривали дом снизу доверху, притомившаяся "золотая молодежь" расположилась на отдых. Ужасно хотелось есть, но хлеба добыть нельзя: карточки можно отоварить только в своей секции, по месту жительства. К площади осторожно приблизились несколько торговок зеленью.

— Что там у тебя в корзинке?

— Редиска, граждане.

— Сколько просишь за нее?

— Сто су.

Баба таращила честные глаза, стараясь не моргать. Ей дали монету в двадцать ливров и забрали всю корзинку; ее товарки расторговались так же быстро и громко благословляли щедрых красавчиков, которые не чета этим нищим якобинцам. Щеголи смеялись и хрустели редиской — вот настоящий завтрак республиканца!

В доме Сантера никого не нашли; патрули, отправленные Кильменом на разведку в тыл, не вернулись, зато генералу доставили новый приказ от Конвента: в предместье не вступать, а охранять подходы к нему, ожидая подкреплений и принимая меры к разоружению мятежников. Не вступать! Всё предместье уже знает, где они и сколько их, и наверняка вооружается. Но делать нечего, надо возвращаться к бульвару.

По пути Кильмен остановился у гражданского комитета секции Общества слепых, вызвал двух его членов, расспросил о настроениях в квартале и о том, известно ли им, где прячутся убийца Феро и его сообщники. Граждане ответили, что убийцу ищут, клевете на Конвент никто не верит, они сами пойдут с генералом, чтобы разделить с ним опасность, и просят его во избежание лишних жертв не прибегать к силе без необходимости, действуя убеждением: баррикады наверняка сдадут без боя. Баррикады?..