Фантастика по природе отражает единство мира. Для нее подобная тематика органична и красной нитью проходит через ее историю и предысторию. Люди очень рано поняли, что одной искусной выдумки и умения (тэхне) мало, чтобы бросить вызов неизмеримо превосходящим силам природы, что необходимо соблюдать меру, иначе — гибель. Об этом говорит нам миф об Икаре, и его истина сохраняется при любом развитии производительных сил. Очень двойствен, полон внутренней напряженности и сомнений миф о Прометее. Сам образ титана, прародителя людей и их технической цивилизации, противоречив. Он мудр, но и дерзок до преступления, с богами состоит в коварной вражде-союзе. Прометей принес людям огонь и божественные ремесла, но стыд и правду, а значит, и способность жить сообща, им дал Зевс. Гордость возвышением человека, но и страх и трепет — вот полная картина мифа о Прометее.
Сегодня человечество на горьком опыте сознает, что значит нарушать природный порядок и вести себя хищнически. Наукой в наши дни выдвинуто понятие экологического баланса, как бы возвращающее — на новом уровне — к древним народным поверьям. Ведь, будучи естественнонаучным понятием, оно имеет сильнейшие этические и эстетические подтексты и звучит в такой же мере научно, как и публицистически. Народный синкретизм понимания мира как бы возрождается и на уровне социологии и политики. В последней все более пробивает себе дорогу мысль о связи всех со всеми, идея сосуществования, не имеющего альтернатив. Так древнейшие внутренние темы фантастики становятся злободневными лозунгами.
Знаменательно, что НФ распространяется и получает значение жанра как раз в период наибольшей самоуверенности капитализма, не познавшего еще основных сомнений и кризисов. Это — время так называемой Промышленной революции, вторая треть прошлого века, конкретно же для НФ — 60-е годы, столь памятные не только в России, но и на Западе. Как раз в эти годы и завоевывает свою популярность Жюль Верн, а с ним десятки ныне забытых, также писавших научно-фантастические романы авторов. До второй трети XIX века существовали отдельные научно-фантастические произведения и целые их тематические семейства (например, «планетарный роман»), но не было жанра как такового, ибо публика не верила еще в магические благие силы техники и науки.
Идея «Знание — сила», выдвинутая в начале XVII века Фрэнсисом Бэконом, и связанный с ней лозунг господства человека над миром были программой не только прогрессивной науки, но и восходящей буржуазии. Лишь после второй мировой войны стало для большинства и окончательно ясно, сколь грозны и двусмысленны отчужденные от человека общественные силы, в том числе наука и техника. Это было вторым жанровым рождением научной фантастики. Если при первом рождении, а отчасти в начале и особенно в 30-е годы нашего века, наука и техника выступали в НФ в качестве волшебных помощников, приближающих счастливое будущее (не нужно говорить, что оно по-разному представлялось у нас и, скажем, в Америке) — с 50-х годов эти силы становятся для НФ (жанра, а не отдельных его пророков) — проблемой, а сам жанр возрождает свою философскую, диалогическую природу. На первый план выдвигаются социологические и личностные вопросы, исследуются художественно силы истории, управляющие, в частности, и наукой.
С начала 70-х годов наблюдается некоторая усталость жанра, склонность к пародированию в нем собственных примелькавшихся сюжетов и ситуаций, снижение тональности и через введение в НФ бытовой и повседневной тематики, иронически остраненной (как, к примеру, у Кира Булычева). На Западе обозначается интерес к детальной разработке и спецификации как бы замкнутых, имеющих цель в самих себе описаний иных миров (серия романов «Дюна» Фрэнка Херберта). Научно-фантастические мотивы и образы широко осваиваются литературой традиционного типа, в особенности тематически связанной с народом и его мировоззрением («Буранный полустанок» Чингиза Айтматова). Собственно НФ смыкается с иносказанием и аллегорией, также более литературно привычными («Альтист Данилов» В. Орлова). Эти и аналогичные процессы заставляют с конца 60-х годов обсуждать мысль о кризисе НФ как жанра. Подключение к этой полемике не входит в нашу задачу. Что же касается кризиса фантастики как рода литературы, то он, как показывают логика и история, невозможен. Фантастика, пусть в промежуточных формах, всегда присутствует в литературном процессе и говорит о главном, хотя и отступает на второй план для господствующего вкуса в относительно стабильные моменты общественной жизни.
Кратко скажем о тех типах литературы, которые альтернативны фантастике и в спокойные времена занимают высшие места в признанной общественным вкусом иерархии жанров. Это — литература, в которой стержнем представлений о мире служит не «точка» всего во всем — принцип границы, но п р и н ц и п с и с т е м ы, различающий «разное» и разводящий его по тем или иным этажам и пунктам мироустройства. Такое искусство в его наиболее разработанном и исторически углубленном виде назовем искусством и н д и в и д у а ц и и, или а т о м а р н о с т и (от греческого «атом», переводом которого и служит латинское «индивид»). Ближайшей и самой высокоразвитой моделью его является русский социально-психологический реализм XIX века (Лермонтов как автор «Героя нашего времени», Тургенев, Гончаров, Лев Толстой, Чехов — если иметь в виду главные ориентиры и имена).
В пределах реалистической классики можно наметить и крайние общие тенденции такого искусства. Если оно основано на органическом восприятии тончайших взаимосвязей и иерархий мироустройства в целом, это — заря реализма и завершение всех прошлых гармонических восприятии жизни, начиная с античности (Пушкин). Здесь принцип системы мира, почти невыявляемой (ибо это органика самой жизни), диктует точность и безошибочную весомость слова и образа, как будто простых и легких. На исходе русской классики реализма, у Чехова, есть особая художественная тяга и вкус к органически-естественному, как бы внесистемному изображению жизни. Но это тяга и вкус, а не достигнутая органика. Чеховское художественное сознание как бы искушено опытом предшествующих углублений в мир с их победами, но и неудачами, прошло через горнило анализа и окрашено сомнениями и печалью. Между этими полюсами располагаются великие достижения реализма, в которых начало индивидуализации в понимании мира дано столь же сильно, как принцип системности, а сама систематика мироздания переводится во многом художниками на рациональный язык. Тут основной пример — творчество Льва Толстого.
Существовала, конечно, и великая литература прошлого — Гомер, Данте, — систематическая и мирообъемлющая по установке, классическая по принципам и по оценке современников и потомков. Для первых она была не фантастикой — каковой, во многом, предстает перед нами, — но словом на грани искусства и верования (подлинного, а не предрассудочного и суеверного). К какому типу она научно относима сегодня? Вырастая из предшествующих и современных форм пограничного мировоззрения и искусства, подобная литература принадлежит все же к линии, определяющей классику системного и индивидуализирующего развития художественного слова. Ей соответствовали эпохальные типы господствующего мировоззрения — развития олимпийская мифология и схоластическая картина мира, у Данте уже овеянная дыханием перемен.
Но и в древности в литературе «системы» имеет смысл различать полюса естественной органики бытия и рационализирующего художественного сознания. Гомер и Данте ярко их представляют. Сошлемся на знаменитый пример из «Илиады», использованный в свое время Гегелем. Ахилл в гневе готов броситься на Агамемнона, но Афина-благоразумие удерживает его сзади за волосы незримо для остальных. Вы можете понимать благоразумие как угодно: и как реальное вмешательство в ссору Афины, и как психологическое объяснение, сложившееся в таком виде до рождения психологии. Божественное уравнено здесь с естественным, иррациональное — с рациональным в идеально легкой гармонии, и боги Гомера, дабы узнать темную и неотвратимую волю судьбы, разумно берут в руки весы и бросают на них жребии разных героев. У Данте же его «Комедия» математически расчислена и продумана от количества стихов и четвертого, анагогического смысла символов до тончайших оттенков света в «Раю». Сама фантастика во многом утрачивает здесь качества фантастического — противоречивую зыбкость, внутренне незавершимую и нерешаемую проблемность — и вписывается, сохраняя величественную мощь образов, в ряды теологически расчисленной убежденности.
В художественной дореалистической системности явления раздельны и с относительной устойчивостью различны, хотя и глубоко связаны под поверхностью. Для Гомера органичны чудесные метаморфозы, необычные и сверхбыстрые перемещения. У него это, однако, не более чем гармонизированное наследие хаотического кипения древнего и вольного мифа, не связанного системностью, пусть даже уравновешенной и естественной. У Данте «исчислено, размерено, взвешено» наиболее фантастическое — загробный мир и отношение земной жизни и человека к творцу. Мир по традиции располагается у того и другого в трех планах системы: верхнем, среднем, нижнем (Небо, Земля, Аид у Гомера и т. д.) — но, в отличие от более древних представлений, подробно и точно детализирован.
В системности последовательно реалистической верхний и нижний планы мыслимы лишь в виде символов и метафор, явления, хотя и едины в корне, разделены в действительности и допускают обусловленные природой переходы в строго определенных ситуациях, направлениях и рядах (зерно — растение, древние деревья — каменный уголь, превращения химических элементов, биологическая эволюция и т. д.). Конечно, это мир живой и противоречивый, в нем существенны элементы тайны, случайности и свободы, но преобладает все же закономерность, пусть скрытая и сама по себе таинственная. Здесь есть четкие границы между типами и рядами явлений, которые нарушаться не могут. На пространственно-временные перемещения и взаимодействия «разного» наложены непреодолимые, в пределе, ограничения. Таковы отличия системного и индивидуализирующего подхода к миру от фантастического.
Основное художественное средство собственно реализма — не символ, а метафора. Символ передает нераздельность конкретного и всеобщего, относительного и абсолютного; метафора — частичную, уходящую в глубину связь индивидуализированных явлений, относимых в действительности к различным рядам и сферам. Символ входит в реалистическую картину мира, как правило, в ее промежуточных с фантастикой и переходных формах (как, например, у Гоголя).
Отметим одну существенную художественную черту фантастики, до сих пор мало понятую. Искусство индивидуации, в особенности реалистическое, индивидуализирует и голос большого художника — его стиль и присущую ему перспективу подхода к жизни. Напротив, в фантастике, где все далекое сводится воедино, есть склонность к вечно новым, но и повторяющимся узорам: сюжетно-композиционным схемам, эмоциональным и смысловым противоречиям, интонации и формам слова. Фантастическому присуще эксцентрическое однообразие. Большие художники разных периодов и мировоззрений здесь теснее связаны и более сходны друг с другом, чем в реализме. Это — внутренняя особенность фантастического, в котором противоречия нового и старого, единичного и общего очень напряжены и в то же время отождествлены, слиты.
Отсюда — прозрачная историческая перспектива фантастики, в которой в новейших формах не перестают возрождаться наиболее древние мотивы, сюжеты, образы. Отсюда ее внутрижанровая проницаемость — сотрудничество и сквозные связи со смежными жанрами, внутренние переклички в самой фантастике, в которой каждое значительное произведение, кажется, отражает в своих гранях мотивы, приемы, темы всех остальных. С определенной дистанции мировая фантастика смотрится как единое гигантское произведение, полное взаимоотражений и перекличек. Подходить к фантастике с критериями реалистической индивидуализации образа не оправдано. У нее своя особенная эстетика. В этой эстетике к нам непосредственно доносится сквозь высокоразвитую письменную литературу и острую проблематику личности голос народного коллективизма и целостного подхода к жизни, идущий из глубины веков.
В заключение коснемся трех истоков фантастики в самой истории и формах общественного сознания. Назовем их, рассчитывая раскрыть в дальнейшем: м е т а м о р ф о з а, р е в о л ю ц и я, л и ч н о с т ь в п о з и ц и и в ы б о р а. Это одновременно н а ч а л а, исходящие из реальности, основные т е м ы и внутренние ф о р м ы фантастики. Это стадиальные темы и формы, последовательно друг на друга наслаивавшиеся от древности до наших дней. Каждая следующая рождалась как бы внутри предыдущей, не отменяя ее, но вступая с ней в определяющие для смысла фантастики диалогические и композиционные отношения (условно говоря, композиция матрешки). Принципы эти подобны, как говорят в геометрии, или гомологичны (как считаются гомологичными в биологии лапа животного и рука человека). Но, развиваясь последовательно на общей оси эволюции фантастического, они скачкообразно углубляют смысловое и историческое единство фантастики, усложняют ее проблематику и поэтику, открывая качественно новые уровни и горизонты.
В современном высокоразвитом романе НФ «метаморфоза», «революция» и «личность в позиции выбора» сосуществуют, определяя основные аспекты, внутреннюю и выраженную тематику. В типичном романе глобальной или космической катастрофы («Мальвиль» Робера Мерля, «День триффидов» Джона Уиндема) на первом плане тема и формы метаморфозы; но в других планах метаморфоза предстает как социальная революция и внутреннее (у Уиндема даже физическое) перерождение человека. В романах, рисующих, главным образом, «внутреннее пространство» — таких, как «Солярис» Лема или «Убик» Дика, — на виду категории выбора и трансформации личности, но это и темы метаморфозы космической и перерождения социального. «Трудно быть богом» Стругацких — пример произведения, в котором вопросы личностного выбора, разных аспектов личности и социальной революции доминируют.
Обратившись за иллюстрацией к прошлому, мы найдем, например, у Апулея (в его «Золотом осле») мистически трактованные темы и формы космической и человеческой метаморфозы (что вполне сознавал автор, который по традиции так и озаглавил роман), но социальный аспект, революция, отсутствует — исторически для него было рано. Отсутствует и глубокий внутренний выбор с характерными для новейшей фантастики резкими духовными поворотами и бесконечными колебаниями души. Для героя Апулея личностный выбор в основном замещен еще случаем и судьбой. Овидий в своих «Метаморфозах» собрал и поэтически осветил множество картинных превращений, некогда жизненных и волнующих, составляющих с т и х и ю мифа. Не станем множить примеры и погружаться в более сложные исторические сочетания. Отметим, что преобладание какого-то аспекта фантастики может сказываться и на жанровом уровне. Так, для «фэнтези» мифологическая по происхождению тематика и форма метаморфозы является доминирующей, и здесь не требуются обычно рациональные мотивировки и маскировки. Но для современной «фэнтези» очень важны и комплексы выбора личности и ее внутренних перерождений.
Метаморфоза — основная форма и тема старой фантастики, В европейской традиции существовали два ее больших типа. Античная, телесная по сути, метаморфоза была «естественной», т. е. данной судьбой без дальнейших смысловых оснований. В христианского типа метаморфозе выбор и трансформация осуществлялись в принципе личностно, но и через откровение и поддержку бога и церкви на трансцендентный грани миров. Это были способы и формы существования фантастики до фантастики.
Но не следует думать, что метаморфоза — форма только мифологического мышления. Это вечный модус человеческой мысли, включая новоевропейскую и научную, связанный с самими ее основами. Там, где в прогрессе сознания рождается существенный элемент нового, необъяснимый и непокрываемый логическими средствами обнаружения его связности и мотивации, мы имеем дело с метаморфозой в развитии мысли (или, если угодно, какой-то «революцией» в познании и мышлении). Именно так обстоит дело в науке, наиболее строгой и логически последовательной сфере прогресса мысли. Здесь не место развивать эту тему. Интересующихся ею более подробно можно отослать к книгам Л. Полани «Личностное знание», Т. Куна «Структура научных революций» и другим. Темы их не связаны с понятием или термином метаморфозы, но в них показывается, что даже в науке знание личностно, и поэтому его неявный и невыявленный до конца фундамент всегда шире логически выявленных результатов; и что развитие науки идет через эпохальные революции мысли либо, при более осторожном подходе, через ее микрореволюции на каждом шагу. Конечно, кроме характеризующих психику и сознание, есть и метаморфозы природного, вполне объективного типа — космические, геологические, биологические, химические и т. д. За пределами соизмеримой с человеком сферы (на границах мега- и микромира) классическая логика науки также оказывается неприменимой для раскрытия характера объективных метаморфоз, они соотносятся не с прямыми (динамическими), но с косвенными (статистическими) закономерностями науки.
Но все это вопросы, выходящие за рамки темы. Для нас важно, что фантастика — та сфера художественной образности и эстетического сознания, где метаморфоза была и осталась основополагающей категорией, поскольку это древнейшее и до сих пор живое выражение принципа пограничности — резкой и логически до конца неисчерпываемой ситуации обновления, перемены и перехода. Заметим, что невыявляемость основ глубокой метаморфозы логическими средствами объяснима просто. В процессах метаморфоз в сознание и отражаемый в нем объективный мир вторгается нечто существенно новое. А при таком вторжении (или открытии), как известно, вновь познанное и доступное связному объяснению соотносится с более обширной, обнаруживаемой самим открытием, сферой непознанного. Расширяя познание, мы гораздо быстрее расширяем непознанное. Это принципиальное отношение содержания вновь выявляемого к невыявляемому, но ф а к т и ч е с к и у ж е п р и с у т с т в у ю щ е м у в сознании, и отражено в логической структуре метаморфозы, а через нее — в логической структуре фантастики (как связи в ней ratio и intuitio).