– А это вообще карикатура на отстаивание чести. Бедная Англия… Но у меня есть к вам практическое предложение: мы иногда собираемся с друзьями за чашей пунша и беседуем на самые разные темы. И мне кажется, что ваши рассказы о будущей цивилизации будут нам очень интересны. Придете?
– Куда и когда?
– В дом номер 20 на Фонтанке, 3 этаж. Там находится квартира Тургенева, моего давнего старшего друга. Но будут, вероятно, Вяземский, Жуковский, Одоевский, Плетнев, еще кто-нибудь… А когда? Завтра вас устроит? Часов в 7 вечера?
– Я приду.
В назначенный час Городецкий вошел в тот самый дом близ устья Фонтанки, напротив все еще пустующего Михайловского замка (в котором был убит несчастный император Павел, если кто не знает), и стал с трепетным сердцем подниматься по лестнице. Стоило ему постучать в квартиру, как ее открыл молчаливый вышколенный слуга и, услышав слова "Я – Городецкий", показал рукой на дверь гостиной. Войдя, Максим увидел трех господ средних лет, в том числе Пушкина. Пока он силился опознать двух других (один-то точно хозяин дома, возможно, дальний родственник неизвестного еще классика Тургенева), Пушкин громко произнес:
– А вот и господин Городецкий, Максим Федорович, большой изобретатель и фантазер. Любить его пока не за что, но жаловать надо непременно.
– Вы не обижайтесь на Сашу, Максим Федорович, – сказал с улыбкой большой полноватый господин лет пятидесяти, вероятно, Тургенев. – Он в последнее время полон язвительности, хоть сам не замечает этого.
– На детей и гениев обижаться нельзя, – сказал с улыбкой Макс. – Бестолку.
– Замечательно сказано, – заулыбался третий господин, светлый редковолосый шатен лет под сорок, в очках, которого Макс уже идентифицировал как Вяземского.
Тут завязался необязательный разговор, постоянно прерываемый приходом новых завсегдатаев: Одоевского (узколицего, длинноносого), Жуковского (45 лет, круглолицего, курносого, редковолосого, с большими ушами – признак добродушия), Плетнева (тоже под 45, густобрового, с проницательным взглядом, но, как вскоре оказалось, мягкого и услужливого преподавателя словесности в университете), а также Соллогуба (23 лет, круглолицего брюнета, аккуратного, свежего). Наконец все расселись по креслам, слуга внес большую чашу с парящим пуншем, из которой хозяин самолично стал разливать его по кружкам, после чего кружки разобрали, пригубили и Александр Сергеевич сказал:
– Я на правах открытия нового российского самородка позволю себе афишировать Максима Федоровича Городецкого, уроженца Нижегородской губернии, закончившего не более чем гимназию, но каким-то необыкновенным чудом ставшим единственным подлинным знатоком электричества в России. Благодаря ему сейчас полным ходом идет внедрение ослепительных электрических ламп в Москве (мне об этом написал Нащокин), а теперь в Зимнем дворце (чему я сам свидетель). Кроме того, будучи некоторое время журналистом в московской "Молве" под руководством Белинского, он разразился серией статей, посвященных последним новинкам мировой науки и техники, и тем самым поразил московских обывателей до крайности. В итоге я зазвал его сюда в надежде, что эти новинки он нам персонально расскажет и объяснит.
В возникшей тишине Макс сделал паузу и заговорил:
– Общим местом является мнение, что современная цивилизация развивается по двум путям: культурному, включающему все искусства, в том числе излюбленную вами литературу, и научно-техническому. Я страстный ваш поклонник и читатель, но ум свой оттачиваю все же в сфере науки. При этом стараюсь немедленно претворять научные достижения в технические устройства, которые призваны расширить возможности как человечества, так и отдельного человека. И вот сейчас я расскажу вам о новых горизонтах науки и техники…
По ходу рассказа он был многократно прерываем вопросами от каждого собеседника, но всегда находил удачный ответ. В конце вечера Соллогуб в него просто влюбился, Плетнев ему изумился, Жуковский в улыбке расплылся, Вяземский поощрял, Тургенев покровительствовал, а Пушкин ходил гоголем. Лишь Одоевский щурился и недоверчиво качал головой. Вышли гости от Тургенева всей толпой, но Пушкин Городецкого притормозил и сказал проникновенно:
– Вы вселили в меня сегодня необыкновенный оптимизм. Тот самый, какой был присущ мне в детстве и юности. Теперь я знаю: как бы тягостно не развивались отношения в нашем петербургском обществе, здоровые силы непременно победят косность и бесправие, и новые по-коления будут взирать на нас с сочувствием и отстраненностью.
Глава пятьдесят вторая. Женщины Дрездена
Возвратясь домой, Городецкий ринулся вдруг за стол и открыл заветную тетрадь с жизнеописанием поколения 1812-13 годов.
"Инициатива Давыдова, в результате которой французский отряд ушел из Нойштадта в Альтштадт, имела для него роковые последствия: тот самый Винценгероде прискакал к Дрездену и обрушился на своего подчиненного с обвинениями в нарушении приказа о недопущении каких-либо мирных контактов с представителями противника. В результате он увез Давыдова в Калиш на суд императора, а его отряд оставил на своего приближенного (тоже немца). 15 марта к Дрездену подошли подразделения Блюхера и заняли его полностью – на горе саксонцам, которые пруссаков ненавидели всей душой. И не без основания: Блюхер издал ряд приказов, регламентирующих существование жизнелюбивых саксонцев на выхолощенный прусский лад, после чего они поняли, что такое счастье – только что утраченное…
Ржевский и его друзья провели в Дрездене 20 пустых дней: новый командир их не гонял даже в дозоры. Что же делать гусарам в условиях полного безделья? Видимо, пьянствовать и волочиться за женщинами… Балов ни Блюхер, ни саксонцы в Дрездене не устраивали, но по улицам дамы ходили и, кстати, на картинно одетых русских гусар посматривали (прусские гусары предпочитали черную униформу, что их совершенно не красило). Вот только как пристать к женщине на улице? Ржевский и здесь придумал метод – правда с дамами благородного сословия он не годился, но разве женскими прелестями обладают только благородные? Многие мещанки ничуть не хуже…
Он пристраивался на улице за приглянувшейся милашкой и через некоторое время (убедившись, что она его заметила) кидал через нее золотую монету. Та падала перед женщиной, и она на мгновенье замирала в растерянности: поднять монету или пройти мимо? Оглянувшись, она видела красавца гусара, понимала, что эта монета от него и растерянность ее усиливалась. К чести дрезденок многие шли все-таки мимо. Ржевский спокойно поднимал монету и через минуту кидал ее перед строптивицей вновь. Иногда она преодолевала соблазн, но иногда нет. Тогда ротмистр походил к ней, ласково заговаривал и сразу или вечером взимал долг. За десять дней ему отдалось по этой схеме девять молодых женщин: одной помешал некстати появившийся муж. По этой методе, наконец, разговелись и его друзья-корнеты (с результатом 50х50), что их всякий раз необыкновенно радовало и они тащили Ржевского в виртхаус: отмечать очередную победу над женской плотью. А вот на одиннадцатый день Дмитрию в сети попалась золотая рыбка…