Глава пятьдесят шестая. Дама из Олау

А что же поделывал в конце мая 1813 года ротмистр Ржевский? Он вместе со всеми офицерами союзной армии радовался неожиданной глупости великого Наполеона, который вместо того, чтобы отчленить пруссаков и блокировать их до времени в своем Берлине, а русских гнать и гнать на восток до Гродно и Вильно, согласился вдруг на перемирие. Понятно его желание еще увеличить свою армию, которая в двух сражениях потеряла 30 тыс. бойцов из 200 тысяч и могла уменьшиться как минимум на столько же. Но разве он не понимал, что пополнение русских будет вдвое больше, да и пруссаки расстараются? А еще эти хитрозадые австрийцы: на фоне непрерывных французских побед они не рискнули бы выйти из лагеря его сторонников. А теперь судьба войны или мира должна была решиться на конгрессе в Праге, который запланировали на конец июня – но император Франц уже начал переговоры с Александром и Вильгельмом через своих дипломатов.

Ставка Александра была теперь в Райхенбахе – силезском городке, расположенном южнее Бреслау. Он знаменит тем, что в его ратуше в 1790 г было подписано соглашение между Россией, Польшей, Пруссией и Австрией по поводу сохранения Турции как государства. И вот теперь здесь же готовилось соглашение между Россией, Пруссией, Австрией и Швецией по поводу борьбы с Наполеоном. И 13 июня такое соглашение втайне было подписано – не дожидаясь итогов Пражского конгресса. В результате стали формироваться три новые армии: Северная (базировалась в Берлине, 115 тыс.) под командованием знаменитого маршала Бернадотта (ныне крон-принца Швеции Карла Юхана), Силезская (с базой в окрестностях Лигница, 95 тыс) под командой Блюхера и самая большая Богемская (с базой в чешском Будине, 240 тыс) под командой Шварценберга – всего 450 тыс. чел.

О…ский полк вошел в гусарскую дивизию под командованием генерала Васильчикова в составе Силезской армии. Поскольку было лето, полк расположился в палатках на южной окраине городка Олау, восточнее расположения французского корпуса под командованием Нея… Сначала у командира эскадрона было достаточно дел с комплектацией, обмундированием и обучением прибывшего пополнения. В эскадроне (как знает уже читатель) сложились свои приемы боя и вот их новички отрабатывали до автоматизма. Ржевский показывал все приемы лично, его командиры взводов со старослужащими их повторяли, а далее все вместе добивались от новых офицеров и нижних чинов тщательного их усвоения. Через полмесяца Ржевский удовлетворенно кивнул, глядя на полевые занятия под руководством Арцимовича и Бекетова, и стал проводить на них значительно меньше времени. Ибо в Олау у него нашлось другое занятие…

В одно из редких посещений города он остановился возле странного пятиэтажного дома на одной из улиц, ведшей к Ратушной площади. В угол дома был вписан полукруглый двухэтажный эркер; при этом одна стена этого дома была сверху донизу расписана какими-то мифологическими сценками. Пока он разглядывал этот странный дом, штора во втором этаже эркера раздвинулась, створки окна распахнулись и взору бравого гусара явилась статная красавица в домашнем шлафроке. Какое-то мгновенье она смотрела ему в лицо (весьма строгим взглядом), потом повернулась и удалилась в глубину квартиры – но ее изображение впечаталось внутрь глаз Ржевского и долго еще не желало таять.

Он покрутил головой, увидел пожилого немца, сидящего на скамеечке неподалеку и отправился его пытать. Это была действительно пытка, так как немецкий язык Митя знал плохо (хотя вот уж как три месяца стал изучать его по словарю и разговорно), а старичок плохова-то слышал. Тем не менее результата Ржевский добился, узнав, что в квартире с эркером живет прокурор города герр Герман фон Риттих со своей третьей женой (две умерли при родах), которая, похоже, от природы бесплодна – хоть и молится об этом в соборе каждый день. Потом старичок сообщил возраст прокурора, и Митя втихомолку посмеялся: в 65 лет не всякий муж способен стать отцом – будь ты хоть трижды херром. С ходу он попытался узнать имя и происхождение прокурорской жены, но старичок вдруг сделался подозрительным и разговор резко прекратил. Не беда: Ржевский нашел вскоре словоохотливую бабушку, которая наслала анафемы на прокурора, уморившего таких чудесных женщин: фрау Катерину и фрау Софию, а теперь истязающего Марту Рашке, дочь магистратского канцеляриста, возмечтавшего о должности секретаря через посредство своего влиятельного зятя.

Тем временем местные жители стали массово выходить из домов и двигаться к церкви Петра и Павла, расположенной в торце площади – видимо, на обедню. Ржевский вернулся под эркер и тотчас вновь увидел свою уже возлелеянную пассию, которая вошла в эркер закрыть створки окон. Она была одета к походу в церковь, то есть в строгое платье без каких-либо излишеств (но все же шелковое) и также строго бросила взгляд в сторону назойливого гусара, который вдруг ей поклонился. В ее лице не дрогнула ни одна черточка, но створки она закрывала раза в два дольше, чем открывала и при этом так вздымала руки, что ее груди под платьем отчетливо обрисовались. "Не так уж вы и неприступны, госпожа фон Риттих, – ухмыльнулся в душе ротмистр. – Начнем к осаду".

Дождавшись выхода дамы из подъезда многоквартирного дома (и заметив ее косой взгляд через плечо на него), Ржевский пошел за ней, но в отдалении – ни к чему компрометировать замужнюю даму. Даже на большом расстоянии стати Марты были хороши. "И этой паве приписали неспособность к деторождению? – возмутился он. – Ну, погодите обыватели! Доберусь я до нее, и мы совместно осчастливим господина прокурора!". Таким порядком Марта и Дмитрий дошли до кирхи, но ротмистр в нее не вошел: очень надо слушать завывания клерикалов! Вместо этого он навестил уже известный ему виртхаус на Ратушной (Рыночной) площади и просидел там два часа с пользой для своего желудка.

Минут за десять до окончания церковной службы (подсказал хозяин виртхауса) ротмистр подошел к церкви и встал в сторонке в позе мечтательного раздолбая. Вот высокие тяжелые двери открылись, и просветленные "овцы" потянулись от пастырей. Вышла, наконец, и фрау фон Риттих, но что за притча? В обществе штатского молодца! Он что-то ей почтительно втолковывал, а дама чуть на него косила. Ржевский пригляделся к нему и слегка подувял: молодец хоть куда – высокий, стройный и даже красивый на силезский лад. Впрочем, он так и не добился от дамы слов и, поклонившись, отвалил в сторону. "Теперь мой выход! – подстегнул себя Дмитрий и постарался попасть в поле зрения Марты. Однако тут к даме подъехала карета, из которой выглянул грузный штатский старик лет под 70, подал фрау руку, втянул ее внутрь, и карета поехала к дому с эркером.

Вернувшись в расположение полка, Ржевский подозвал к себе Сашку Арцимовича и спросил:

– Ты в последнее время бубнишь себе под нос какую-то немецкую маршевую песню, которую подхватил, наверно, у прусских гусар. Ну-ка напой ее мне, причем под гитару!

– Чего не сделаешь для старого товарища, – хохотнул Сашка, взял гитару, настроился и запел по-немецки:

По завершении песни Ржевский заулыбался:

– То, что нужно для слуха одной дамы. Только замени-ка слова во втором куплете: вместо их платков вставим наши доломаны. Примерно так: Unsern Dolomanen, Schnauzbart und Lippen herzen und kussen die Madchen so lieber (Наши доломаны, усики и губы девушкам целующимся любы, любы, любы). А теперь собирайся, корнет, и едем к ночи в город. Там под одним окном ты споешь эту песнь – потому что я, сам знаешь, дружил в детстве с медведем и он, негодяй, наступил мне на ухо.

– Я один раз туда поеду или ты меня наймешь на месяц? – спросил с ехидцей Сашка.

– Где ты видел, чтобы я месяц какой-нибудь дамы добивался? – удивился ротмистр. – Но раза два-три может и съездишь. За мной, естественно, будет должок, который по окончании осады я верну тебе в виртхаусе. Или здесь попойку устроим…