— Раз уж о матери зашла речь, скажи ты мне, пожалуйста, чего это она так рано уехала от вас?
— Самолюбия у нее через край, у матушки родненькой моей, — и добавила, будто глотала что через силу: — Поссорились мы с ней.
— Как так?
— Да так вот и поссорились — из-за ребятишек. Началось-то все у нас из-за Славки...
Екатерина Вяткина рассказывала, а Наталья Павловна мысленно приводила ее сбивчивый рассказ в некоторый порядок, чтобы можно было понять как-то, разобраться в случившемся.
И все оказалось куда сложнее, чем считала Екатерина Вяткина: «Началось-то все у нас из-за Славки». Нет, куда раньше это началось, постепенно накапливалась у матери горькая горечь, которая потом вылилась в ее, казалось бы, внезапное решение уехать.
Анна Егоровна, мать Екатерины Вяткиной, прожила на заставе больше двух месяцев. По приезде была у нее задумка: погостить до половины сентября — пенсионерка, она свободно распоряжалась своим временем.
У Анны Егоровны кроме Екатерины были еще три дочери, две старшие давно обзавелись семьями и жили в Череповце. Младшая дочь, теперь тоже замужняя, но пока бездетная, жила вместе с матерью в родном селе Воскресенском, в каких-то тридцати километрах от Череповца. Можно считать, три дочери были рядом, а вот четвертая, Екатерина, укатила на самый-то край нашей земли и видела она ее реже всех. Вот и решила пожить у нее подольше.
Решить-то решила, но еще до серьезной этой стычки из-за внука Славки начала подумывать о возвращении домой.
Первое время, после двухлетней разлуки, Анна Егоровна смотрела на все как бы сквозь розовую пленку: живут Катерина с мужем своим дружно, при полном достатке, внуки Славка и Коленька здоровенькие, ухоженные, обутые-одетые. Все, казалось бы, ладно.
А чуть позднее, когда с глаз Анны Егоровны мало-помалу стала спадать розовая пелена, она почувствовала, что с ее дочерью Катериной не все ладно, что в ее характере и повадках появилось что-то чужое, неприятное и раздражающее.
На заставе кроме Екатерины Вяткиной жили еще две женщины — молоденькие жены заместителей начальника. Настолько молоденькие, что и женщинами-то называть их как-то язык не поворачивался: обе тоненькие, как тростиночки, — вот-вот переломятся, по-девчоночьи беспечные, не подготовленные к самостоятельной жизни своим домом, своей семьей, хотя обе уже стали мамашами, правда недавно, — одна — месяц назад, другая — полгода. Екатерина Вяткина относилась к ним так, будто была их начальницей: покрикивала, отчитывала, как иной раз отчитывают командиры нерадивых подчиненных. Только нарядов вне очереди не объявляла да на гауптвахту не сажала.
— Ты какой-то командиршей заделалась, — сказала Анна Егоровна своей дочери. — И слова доброго не скажешь бабенкам, все покрикиваешь.
— Бегут из-за каждого пустяка: как щи заправить, как манную кашку сварить. Надоели!
— Ты же постарше их, кое-чему и от меня научилась, и от других людей. Как это ты не поймешь?.. И ведь втроем вы тут, и жили бы вроде одной семьи, душа в душу, друг дружке на радость... А ты чего-то возгордилась, нос воротишь. Или оттого, что мужик твой тут самый главный начальник?
Кто бы другой сказал это, а не мать родная, которой Екатерина привыкла не прекословить, она бы еще поспорила. Но тут призадумалась, а теперь призналась Наталье Павловне:
— «Возгордилась, нос воротишь...» Неужели появились у меня такие замашки?
— Матери не только глазами — и сердцем видят, — сказала Наталья Павловна.
Анна Егоровна и другое увидела, приметила в своей дочери такое, против чего ополчилась резко и решительно.
Как-то при матери Екатерина стала выговаривать и даже угрожать приехавшей на заставу продавщице военторговской автолавки, женщине уже в годах, что доложит кому следует, как некоторые военторговские деятели развозят товар по блату, а сюда приезжают почти пустыми.