Он и в то утро проснулся первым. Проснулся почему-то с щемящим чувством тревоги. Огляделся, прислушался, но кругом стояла плотная тишина. Это чувство непонятной тревоги заставило Восьмерикова крадучись обойти вокруг места ночевки. Увидел просеку, но до нее не дошел. На ее краю, метрах в двадцати от себя, заметил обыкновенный фанерный щит на коротеньком шесте, какие не раз встречались в лесу. Подумалось, что и на этом намалеваны языки пламени и слова «Берегите лес от пожаров». Но что-то заставило Восьмерикова подойти к щиту поближе. Надпись была такая: «Запретная зона. Вход и въезд без пропусков воспрещен!»

И в тот же миг ему почудилось самое страшное, что только могло теперь существовать на свете, — засада пограничников, притаившихся возле этого фанерного щита. Не отдавая отчета в своих действиях, с маху брякнулся на землю и, распластавшись на ней, быстро пополз, уверенный, что сию же секунду прогремит в утренней тишине команда, самая жуткая из всех команд: «Стой! Стрелять буду!› Но команда не прогремела ни через секунду, ни через десять. Тогда Восьмериков вскочил и побежал, по-заячьи петляя, как никогда не бегал еще, и сдавленно и хрипло выдавил из себя два только слова, мгновенно подбросивших на ноги и Куковцева и Белугина:

— Амба! Засыпались!

У Белугина и Куковцева сверкнули в руках невесть откуда взявшиеся самодельные финки. Беглецы лихорадочно похватали свои рюкзаки и спиннинги, выскочили из воронки, метнулись в кусты. И оба вопросительно уставились на побелевшего Восьмерикова.

— Пограничники! — выдохнул тот.

Матерым лосем, не обращая внимания на хлеставшие по лицу и рвавшие одежду ветви, Восьмериков рванулся прямо к кустам, не соображая, куда бежит. Сзади следом за ним топали Куковцев и Белугин.

Бежавший последним Белугин на миг остановился и прислушался. Кроме треска кустарника, через который ломились потерявшие голову от страха его приятели, он ничего не услышал. Догнал их:

— Чего драпаете? Никто же не гонится!

Когда Восьмериков и Куковцев отдышались и поуспокоились, убедившись, что и в самом деле за ними никто не гонится, Белугин спросил с ухмылочкой:

— Где это тебе, Гоша, пограничники приснились?

— Где-где... Своими глазами видел на просеке столбик с фанеркой, написано: «Запретная зона, вход и въезд без пропусков запрещен!» И зеленую фуражку видел. Мало тебе?

— Столбики с фанерками — это для рыбаков и грибников предупреждение. Пограничники не торчат возле каждого такого столбика, они около развилок дорог засады устраивают и в других таких местах. — И опять ухмылочка появилась: — Эта зеленая фуражка сразу бы из тебя решето сделала. Они не много разговаривают, эти зеленые фуражки. «Стой! Руки вверх!» — и весь разговор. А если не послушаешься и улепетывать станешь, горячего свинца под хвост всыплют.

Смущенный промашкой, Восьмериков молчал, вытирал рваным рукавом пот со лба. На Белугина зарычал Куковцев:

— За-заткнись! Ры‑ры‑разговорился, исусик!.. — И уже по-деловому спокойно закончил: — Ты‑ты‑теперь кумекать надо, р‑раз до запретки дотопали. С‑следы теперь надо ховать как следует. И ны‑ны‑нечего зубы скалить!

Белугин усмехнулся, но промолчал.

Крадучись, они вышли к просеке — хочешь не хочешь, а пересекать ее все равно надо. Шли теперь медленно, с предосторожностями, ступали след в след. Двигавшийся последним Восьмериков посыпал следы махоркой. Теперь и разговаривали вполголоса, да и разговаривать старались как можно меньше. Все уже переговорено и решено.

Земля казалась раскаленной. По крайней мере, так чудилось Восьмерикову, впервые в жизни оказавшемуся в этой таинственно пугающей пограничной зоне. Восьмерикову чудилась опасность чуть ли не за каждым кустиком, чуть ли не за каждым валуном, и он был в постоянном напряжении — чутко собранный, готовый в любую секунду отразить опасность. Теперь уже глупость, какую сморозил, перепугавшись на просеке предупредительного щита, больше не повторится. Надо взять себя в руки, держать в голове только одно: идти, идти вперед, теперь уже осталось немного. Идти и поглядывать за дружками, особенно за Белугиным — тому высшая мера не маячит так явственно, как ему и Куковцеву, еще надумает в последний момент сдаться пограничникам...

Белугин сдаваться пограничникам и не помышлял: Гоше-коту и Славику этому Куковцеву ничего не стоит взвалить на него вину за убийство шофера, знакомого Куковцева, сговорятся и утопят на следствии, и тогда уж от вышки не открутишься... Он думал о том, что перед переходом границы не худо бы повидать сестренку и мамку. Видеть отца, вечно пьяного и раздраженного, особой охоты не было. Обойдется. Но и сестренку с матерью вряд ли удастся увидеть — с хутора, наверно, пограничники теперь не сводят глаз... А то, что хвастался недавно Гоше-коту и Славику, что у него не дрогнет рука и сестренку прикончить, если встретится в лесу, так это так, слова одни, сказаны, чтобы веры было больше. Хоть и никудышные у него дружки, но, как ни говори, — свои, русские, без своих за границей никак не проживешь, особенно в первое время...

А Куковцев обдумывал, как прикончить Восьмерикова перед самым переходом границы... Когда рванули из колонии, когда добирались до погранзоны, Гоша-кот был необходим — в дальней и опасной дороге нужен старший, нужна твердая рука. А уже завтра, от силы послезавтра, все это без надобности... Да и лишние деньги, которые нахально заграбастал Гоша-кот на Серафимовском кладбище, не помешают — заграница не такая добренькая, она денежки любит...

Они шли уже выработавшимся размеренным шагом, настороженные и сосредоточенные, углубленные каждый в свои думы. Восьмериков, высыпав две пачки махорки, перестал это делать — послушался Белугина: на весь путь и вагона махры не хватит, да и какой смысл посыпать буреломы и заросли; вот когда придется дорогу преодолевать — тогда другое дело... Белугин уже и поучать начал. Восьмериков смолчал, но подумал: учи-учи, потешься напоследок...