– Бейли, тебе шестнадцать лет.
– Хронологически – да, но мне уже сто лет как не шестнадцать. В общем, бывают моменты, когда нужно вылезти из-под женской юбки и взглянуть жизни в лицо… Вот я и сказал Любимой Мамочке, что дожил до…
– Когда это ты говорил с мамой?
– Утром, и я сказал Любимой Мамочке…
– Ты ей звонил?
– Да. И она сюда приходила. Мы очень плодотворно поговорили. – Слова он выбирал с дотошностью учителя воскресной школы. – Она прекрасно все понимает. В жизни каждого мужчины наступает момент, когда он должен покинуть безопасную гавань и пуститься в странствие по морю надежд… В общем, она сейчас договаривается со знакомым из Окленда, чтобы меня взяли на работу в «Сазерн Пасифик». Майя, это только начало. Буду официантом в ресторане, потом стюардом, а когда освою эту профессию досконально, двинусь дальше… Будущее выглядит очень заманчиво. Чернокожие пока совсем не осознают, какие им открываются возможности. Так что мне и карты в руки!
В комнате пахло жареным, дезинфекцией, старостью – но лицо его светилось верой в свежесть его собственных слов, и у меня не было ни сил, ни желания тащить его обратно в зловонную реальность нашей жизни и эпохи.
В соседней комнате шлюхи ложились первыми и вставали последними. Внизу круглыми сутками резались в карты, бузили и буянили. Солдаты и матросы, отправлявшиеся на войну, навстречу горькой судьбе, били окна и взламывали замки по всем соседним кварталам в надежде оставить свой след хотя бы на постройке или в памяти пострадавшего. Последний шанс войти в вечность. Бейли сидел, закутанный в свое решение, молодость служила ему обезболивающим. Даже если бы мне и было что предложить, я не смогла бы пробиться под эту нелепую броню. А что самое печальное, предложить мне было нечего.
– Я – твоя сестра; если я могу что-то сделать, я сделаю.
– Майя, за меня не переживай. Только этого я от тебя и хочу. Не переживай. Все у меня будет тип-топ.
Я вышла из комнаты потому – и только потому, – что все было сказано. Непроизнесенные слова толкались плечами о мысли, сформулировать которые нам не хватало искусности, и заполнили комнату так, что в ней стало неловко.
34
После этого моя комната представилась мне веселой, как узилище, и симпатичной, как могила. Оставаться там казалось немыслимо, но и уйти было невмочь. Побег из дома после мексиканской истории казался мелочным, после жизни на свалке – скучным. При этом мысли о необходимости перемен перли бульдозером прямо к центру моего мозга.
Сообразила. Ответ пришел со внезапностью лобового столкновения. Пойду работать. Уговорить маму будет несложно – ведь в школе я на класс старше, чем положено по возрасту, а еще мама очень ценит самостоятельность. Она даже обрадуется, что я такая практичная, так похожа на нее характером. (Про себя она любила говорить: «Девушка сама построила себе жизнь».)
Итак, я решила найти работу; оставалось понять, к какому виду деятельности я лучше всего приспособлена. Гордыня умной девочки в свое время не позволила мне выбрать машинопись, стенографию и делопроизводство в качестве школьных предметов – значит, в секретарши я не гожусь. На военных заводах и верфях требовали свидетельство о рождении, в моем четко прописано, что мне пятнадцать лет – работать я не имею права. Выходит, хорошо оплачиваемые оборонные места тоже в сторону. Женщины заняли места мужчин в качестве кондукторов и вагоновожатых – мысль о том, что я буду плавно скользить по холмам Сан-Франциско в темно-синей форме, с сумкой, полной сдачи, на поясе, тут же завладела моим воображением.
Убедить маму оказалось, как я и предчувствовала, несложно. Мир менялся так стремительно, в нем зарабатывали столько денег, столько людей погибало в Гуаме и в Германии, что целые орды незнакомцев в одночасье становились добрыми друзьями. Жизнь сделалась дешевой, смерть – и вовсе бесплатной. Где было маме взять время на мысли о моем образовании?
На вопрос, что я собираюсь делать, я ответила: пойду работать на трамвае. Мама этот замысел тут же отмела:
– Цветных на трамвай не берут.
Хотела бы я приписать свою воспоследовавшую вспышку гнева благородному стремлению покончить с традиционными ограничениями. На деле первой моей реакцией стало разочарование. Я уже видела себя в щегольском синем саржевом костюмчике, сумка с мелочью бойко позвякивает у талии, на лице – приветливая улыбка, от которой пассажирам собственный рабочий день начинает казаться светлее.
От разочарования я постепенно спустилась по лестнице эмоций до высокомерного возмущения, а потом – до упрямой решимости, когда мозг сжимается, подобно челюстям разъяренного бульдога.