– Знаешь, Ленни, – сказал главарь, улыбаясь своей «фирменной» зубастой улыбкой, – если ты сумеешь доказать, что в том, что я оказался в тюрьме, виноваты общество и среда, я, пожалуй, не буду считать, что потратил это время зря.
Его слова вызвали громкий смех, к которому я поспешил присоединиться, стараясь, впрочем, чтобы это не выглядело наигранным. Против шуток на свой счет я не возражал. Я полагал – довольно наивно, впрочем, – что это замечание почти точно совпадает с моими собственными намерениями. Кроме того, я испытывал огромное облегчение от того, что моя первая встреча с обитателями Субмарины прошла… ну, скажем, нормально. Я, во всяком случае, не сомневался, что мы сможем работать вместе.
– Спасибо, джентльмены, – сказал я, вставая. – Надеюсь увидеться с вами на будущей неделе.
По дороге домой я никак не мог успокоиться – все думал, думал, думал. В моей голове одна за другой возникали различные теории и идеи. Я размышлял о символическом значении непосредственного контакта криминолога и преступника и о перспективах классификации девиантных типов. О факторах, воздействующих на преступника в тюрьме, и о потенциальной ценности процессов, сопровождающих попытки реальных заключенных оценить собственные поступки с точки зрения общественного вреда. Но все эти волнующие мысли напрочь перекрывались тем, о чем я никогда раньше не задумывался. Я был по-настоящему потрясен незаурядностью людей, с которыми столкнулся. И теперь, вместо того чтобы рассматривать их в контексте общественных норм и установлений, я восхищался – не мог не восхищаться – глубиной и индивидуальными особенностями их порочности. Многие из них были по-настоящему знамениты. Их напечатанные в газетах мутные фотографии превратились в символы. Громкие имена, присвоенные им журналистами, набирались самыми крупными буквами. «Железнодорожный Грабитель». «Пантера». «Убийца полицейских из Шепердс-буш». А человека, который больше всех улыбался, пресса окрестила «Главарем банды садистов».
Я очень старался не думать об этом. В конце концов, подобные мысли коренным образом противоречили моим теоретическим позициям. Вместо того чтобы отнестись к теоретической классификации по возможности объективно, я сам начал навешивать ярлыки, незаметно для себя скатившись на ту точку зрения, которая рассматривает преступление как патологию или даже как своего рода мифологию. Нет, решил я, так не пойдет. Я не должен обращать внимания на эти мысли; мне нужно сосредоточиться на своем собственном методе. Но не успел я об этом подумать, как снова увидел перед собой лица Виноватых, их дерзкие, пугающие улыбки.
В конце концов я заехал в паб рядом с университетом. Мне просто необходимо было выпить. Выпить, расслабиться, выпустить пар. Остыть. В пабе было полно студентов, и я стоял у стойки с кружкой пива и глядел в пространство перед собой. В какой-то момент я поймал себя на том, что черты моего лица сами собой приобретают выражение, какое я видел у заключенных Субмарины. Что-то вроде постоянной, но привычной и потому немного притупившейся за годы заключения настороженности. «Какого черта тебе от нас надо?» – вот что читалось на их лицах.
– Ленни? – сказал за моей спиной женский голос. Я обернулся.
– В чем дело? – спросил я чуть более резко, чем следовало.
– С тобой все в порядке?
Это была Жанин, одна из первокурсниц социологического отделения. У нее были длинные светлые волосы, большие, всегда широко раскрытые зеленые глаза и капризный, пухлый рот.
Я улыбнулся.
– Да, – сказал я. – Все в порядке.
– У тебя было такое лицо, словно ты увидел призрак.
Я засмеялся.
– Некоторое время назад я побывал в одном месте, где их было сразу несколько штук.
И я рассказал Жанин о своем посещении блока «Е».
– Ух ты! – заметила она.
Я видел, что услышанное произвело на Жанин сильное впечатление. На факультете я был самым молодым преподавателем, студенты любили меня и доверяли мне. Найти с ними общий язык мне было проще, чем остальным, да и мои радикальные взгляды им импонировали.
– Если хочешь, пойдем к нам. У нас компания, – предложила Жанин.
Предложение было довольно соблазнительным, но я отказался.