Отделение строгого режима в тюрьме Лонг-Марш в обиходе называлось просто Субмариной. После того, как я поочередно проходил через трое ворот, ведущих в главное здание, меня подводили к тяжелой металлической двери. Открывалась небольшая шторка, за которой скрывался глазок. Дежурный внимательно разглядывал меня и двух сопровождавших меня надзирателей. Наконец дверь, запертая на два замка, открывалась изнутри, и мы входили в переходной тамбур. Приходилось снова ждать, пока надзиратели по обеим сторонам еще одной двери обменяются соответствующими паролями. В тамбуре размещалось несколько объединенных в автономную сеть телемониторов, за которыми наблюдали двое скучающих охранников. Время от времени по экранам пробегала горизонтальная полоса помех, и голубой свет от мониторов ненадолго пригасал, а затем вспыхивал снова. В конце концов вторая дверь тоже открывалась, и мы оказывались в отделении строгого режима.

Блок «Е», или Субмарина, был больше всего похож на тоннель шириной двадцать и длиной около пятидесяти ярдов. Фактически это был подземный бункер, в котором были заживо погребены двенадцать заключенных категории АА, двенадцать особо опасных государственных преступников. Сюда не проникал дневной свет. Вместо него серую гробницу заливал резкий свет флуоресцентных ламп. Лампы полагалось включать на полную мощность, чтобы автономная система теленаблюдения могла работать с максимальной эффективностью. Самые известные преступники страны постоянно находились на свету, под присмотром телевизионных камер.

В блоке «Е» не было ни одного окна, которое открывалось бы наружу, поэтому здесь не было не только дневного света, но и чистого воздуха. Могучие железобетонные стены постоянно вибрировали от гула моторов системы принудительной вентиляции. Несмотря на это, в коридоре и в камерах стояло непередаваемое зловоние. Густой, сладковато-тошнотворный запах напоминал больницу, но был намного сильнее.

Меня вели в дальний конец блока. В мастерскую. В углу мастерской стояли мешки с растительным пухом, искусственным мехом и резиновой крошкой. Изготовление мягких игрушек было одним из немногих видов деятельности, доступных заключенным блока «Е».

В начале текущего года здесь вспыхнул мятеж. Комиссия, проводившая расследование инцидента, порекомендовала администрации тюрьмы усилить меры безопасности и «либерализовать» условия содержания спецконтингента. Одним из пунктов программы «либерализации» – очевидно, в дополнение к кружку мягкой игрушки – предусматривалась организация занятий по социологии, и заочное отделение моего университета решило привлечь к этой работе меня. Декан заочного отделения очень долго инструктировал меня относительно особенностей работы тюремных преподавателей, настаивая на точном соблюдении всех правил и служебных инструкций. В частности, заключенным не разрешалось иметь тетради, чтобы вести записи лекций. Кроме того, я не должен был обсуждать с ними вопросы, которые могли иметь отношение к их личной жизни.

Слушая декана, я только согласно кивал, изо всех сил стараясь скрыть владевшее мной воодушевление. Какой криминолог не обрадовался бы уникальной возможности пообщаться с элитой преступного мира? Да и сама эта возможность подвернулась весьма своевременно. Криминология переживала бурный расцвет. В воздухе носились самые невероятные идеи. Национальная конференция по девиантному поведению 1968 года буквально взорвала устаревшие догмы. Мы больше не говорили о криминологии как таковой – теперь речь шла о социологических корнях девиантности. С позитивизмом было покончено, вовсю обсуждалась эффективность государственного контроля. Все чаще и чаще упоминалась возможность построения такого общества, в котором факт отличия индивида от общепринятого стандарта не считался бы государством за преступление. Не обвинять, не преследовать, а вступаться даже за виноватых, раз они уже осуждены и несут наказание. Мое намерение преподавать социологию заключенным тюрьмы строгого режима казалось ярким примером подобного подхода. И в глубине души я считал (хотя и не афишировал этого), что мог бы стать одним из лидеров нового направления в нашей науке.

Отвернувшись от мешков с искусственным мехом и набивкой, я увидел, что на меня пристально смотрят семеро грузноватых, странно знакомых мужчин. В их взглядах читалась одинаковая, тупая враждебность. Это и есть мои «виноватые»? Я сглотнул и слегка откашлялся, потом кивнул надзирателю, который вошел в мастерскую вместе со мной и как раз собирался опуститься на стул у входа.

– Благодарю вас, – проговорил я хрипло. – Вы можете идти.

Надзиратель, которого мои слова застигли в самой середине процесса усаживания, застыл в неудобной позе и, поглядев на меня, нахмурился. Улыбнувшись, я слегка пожал плечами. Надзиратель снова выпрямился.

– Я должен присутствовать, сэр, – сказал он.

– Мне кажется, в этом нет необходимости.

– Гм…

– Прошу вас, – попросил я.

– Ну, хорошо… – устало ответил он.

Надзиратель взял в руки стул и оглядел комнату. В глазах семерых заключенных по-прежнему виднелась многолетняя скука. Надзиратель шагнул к выходу.

– Я буду за дверью, – сказал он.

Когда надзиратель вышел, я чуть приподнял бровь, и по лицам сидевших передо мной мужчин скользнули легкие усмешки. Я надеялся, что мне удалось хотя бы немного взломать лед недоверия, но, как только дверь за надзирателем закрылась, их устремленные на меня взгляды снова стали холодными, изучающими. Я буквально слышал их мысли. «Что это за чертов хиппи?» – казалось, думали они.

Я снова откашлялся и сел перед классом на стул, постаравшись принять позу, которая свидетельствовала бы о максимальном спокойствии. Мне казалось, я узнаю некоторых из присутствующих в мастерской мужчин. Их лица напоминали нечеткие газетные фотографии. Тут же мне по ассоциации невольно вспомнились громкие заголовки в таблоидах. Бр-р… Я, впрочем, постарался отогнать от себя тревожные мысли и перешел к делу. Представившись, я довольно небрежно, в общих чертах обрисовал, чем мы будем заниматься и каким вопросам будет посвящен курс моих лекций. Я сделал это намеренно – мне хотелось, чтобы они начали задавать вопросы, но вопросов почти не было. Что ж, подумалось мне, возможно, обстановка особо строгого режима не располагает к конструктивной дискуссии. Тем временем заключенные продолжали разглядывать меня с явным подозрением и вполголоса обмениваться какими-то замечаниями. Высказываться никто не спешил, очевидно опасаясь насмешек товарищей.

Самым разговорчивым членом этой маленькой группы оказался невысокий, плотный мужчина с проседью в гладко зачесанных назад волосах. Отличительной его чертой были глаза с тяжелыми, полуопущенными веками и густые, сросшиеся на переносице брови. Мне показалось, что среди товарищей он пользуется авторитетом. Во всяком случае, остальные явно считались с его мнением, косясь на него после каждой реплики, словно ожидали его реакции. Присутствовали в этом человеке и черты, способные вызвать симпатию. Так, он довольно часто улыбался, хотя при виде его ухмылки нельзя было не вспомнить о том, что человеческие зубы способны пережевывать не только пищу.

Свою вступительную лекцию я закончил, сказав, что, хотя у меня уже сложился примерный план того, что мы будем изучать, я буду рад любым предложениям и постараюсь уделить особое внимание вопросам, которые их больше всего интересуют.