Маринка удивленно качает головой:

— Никогда бы не подумала, что ты можешь сочинять такие песни. Надо бы в церковь ее.

— А я никогда не замечал в тебе набожности, — удивленно замечаю.

— С мамой раньше иногда ходила, — смущенно признается. — Мне в храме нравилось. Поют красиво. Ладаном пахнет. Иконы. Свечи горят. Священники нарядные, важные такие.

Глаза ее туманятся от приятных воспоминаний. На лице — грустная улыбка.

— Тогда еще песня по той же теме, — объявляю.

— И эту ты написал? — удивляется.

— Нет, — улыбаюсь, — только мелодию придумал, — признаюсь.

— Красиво, — отмечает. — Как жалко, что я петь не умею, — сожалеет.

— Зато ты танцуешь лучше всех, и танец чувствуешь, — подбадриваю.

— Спой еще, что-нибудь. По твоим песням я лучше всего тебя узнаю, — неожиданно заявляет.

Киваю, удивленно глядя на нее. Потом весело подмигиваю и, не спуская с нее взгляд пою:

Неожиданно Маринка смущается, краснеет и опускает голову. Выжидаю, перебирая струны, когда она справится с собой. Не понимаю ее поведения, но спрашивать не решаюсь. «Может песню приняла на свой счет?» — гадаю. Пускай. Хуже не будет.

Наконец она подняла голову. С вызовом и гордостью посмотрела на меня. Некоторое время глядим друг на друга. Пока в нетерпении не пошевелился ее брат, мы смотрим и молчим.

— Спой еще, — предлагает. — Так здорово у тебя получается! — хвалит.

Трогаю струны:

— А эта песня не моя, но мне очень нравится, — объявляю.

— И последняя политическая песня! — провозглашаю.

Демонстративно откладываю гитару и многозначительно смотрю на хозяйку. Маринка понимает сразу:

— Вадик! Иди к себе. Нам с Сережей надо поговорить.