На десятый день, после полудня, волна стала спадать; густой, мокрый белый туман накрыл судно плотной пеленой. Такой плотной, что я с трудом мог разглядеть очертания носа корабля с его кормы. Весь вечер, выходя на палубу, я видел, как матросы и капитан с помощниками, припав к фальшборту, напряжённо вслушивались, нет ли бьющихся о рифы бурунов. Предчувствие опасности и скорого конца относительно спокойной жизни будоражило меня.
Часов около десяти вечера я подавал ужин мистеру Риаку и капитану, как вдруг бриг обо что-то сильно ударился, мы услышали громкий треск и пронзительные крики. Оба моих начальника вскочили.
— Мы налетели на риф! — воскликнул мистер Риак.
— Нет, сэр, — отвечал капитан, — всего-навсего на какую-то лодку.
И они поспешно вышли на палубу.
Капитан был прав. Мы в тумане натолкнулись на лодку; она разбилась и пошла ко дну со всей командой, кроме одного человека. Этот человек, как я услышал впоследствии, помещался на корме в качестве пассажира, тогда как остальные сидели на банках и гребли. В момент удара корму подбросило в воздух, а человек — руки его были свободны, и ему ничто не мешало, кроме суконного плаща, спускавшегося ниже колен, — подпрыгнул и ухватился за бушприт корабля. То, что он сумел так спастись, говорило об его удачливости, ловкости и необыкновенной силе. А между тем, когда капитан повел его к себе в каюту и я впервые увидел его, он казался взволнованным не более моего.
Это был небольшого роста, но хорошо сложенный человек, подвижный, как горная коза; его приятное открытое лицо, сильно загоревшее на солнце, было покрыто веснушками и слегка изрыто оспой. В его глазах, необыкновенно светлых, особенно по контрасту с тёмной кожей лица, плясали бесенята, и это одновременно привлекало и настораживало. Сняв плащ, он положил на стол пару прекрасных пистолетов, оправленных в серебро, и я увидел, что к поясу его пристегнута длинная шпага. Манеры его были изящны, он очень любезно отвечал капитану. При первом же взгляде на него я подумал, что гораздо приятнее иметь такого человека другом, чем врагом.
Капитан, со своей стороны, тоже сделал свои выводы, но скорее относительно одежды, чем личности этого человека. И действительно, когда тот снял плащ, то оказался чрезвычайно нарядным для каюты торгового судна: на нем была шляпа с перьями, красный жилет, черные плисовые панталоны и синий кафтан с серебряными пуговицами и красивым серебряным галуном. Это была дорогая одежда, хотя и попорченная немного туманом и в которой ему, очевидно, приходилось спать.
— Я очень огорчен гибелью вашей лодки, сэр, — сказал капитан.
— С ней пошло ко дну несколько славных людей, — сказал незнакомец. — Я отдал бы два десятка лодок, если бы их можно было вернуть.
— Они ваши друзья? — спросил Хозисон.
— У вас таких друзей не бывает, — отвечал он, — они готовы были умереть за меня, как верные псы.
— Всё же, сэр, — сказал капитан, наблюдая за ним, — на свете столько людей, что на всех их лодок не хватит.
— Это тоже верно, — воскликнул незнакомец, — и вы очень проницательны, сэр!
— Я бывал во Франции, сударь, — сказал капитан. И было ясно, что он хочет сказать этим больше, чем значили его слова.
— Как и много других достойных людей, смею заметить, — отвечал гость.
— Без сомнения, сэр, — сказал капитан, — но не все они бывали там ради красивого мундира.
— Ого! — сказал незнакомец. — Так вот куда ветер дует! — И он быстро положил руку на пистолеты.
— Не будьте так торопливы, — сказал капитан, — не начинайте ссоры, пока в ней нет надобности. На вас мундир французский военный мундир, а говорите как шотландец, ну и что такого? В наше время много честных людей, которые так поступают, и право, нисколько от этого не проигрывают.
— Да, — сказал господин в красивом мундире. — Так вы принадлежите к стану честных людей? (Он имел в виду партию якобитов*, потому что во всякого рода междоусобицах каждая политическая партия считает, что название «честная» принадлежит только ей.)