В больнице пахло больницей. И это был не запах лекарств и озона. Эта была смесь тошнотворных ароматов больничной еды, резкого запаха хлора, грязного белья, крепко приправленная человеческими страхами и болью.

   Гаврилин не так часто бывал в больницах, но когда бы не заходил туда, в любое время и в любую пору года, атмосфера больницы была везде одинакова. Только здесь она была замешана еще на неподвижной духоте ночи.

   Тяжелые больные обычно умирают под утро, подумал Гаврилин и поморщился. Его подташнивало. Пережить такую ночь вообще непросто. Черная неподвижность давила со всех сторон, и у Гаврилина вдруг мелькнула полубезумная мысль, что окна в коридорах больницы открылись во внутрь именно под давлением ночи. Что стены тоже подрагивают под напором темноты, что бетон стен может не выдержать, и все обрушится. А ночь будет комкать горячими ладонями темноты эти руины, и между ее пальцами будут выскальзывать души, задохнувшихся мраком.

   Гаврилин прислонился к стене и вытер пот со лба. Нервы совсем разгулялись. Нервы нужно держать в кулаке, нервы это ваше оружие, господин Гаврилин. Ваше смертельное оружие. Или как там говорили отцы-наставники.

   В больницу пропустили неожиданно легко. Дежурная медсестра, услышав, что племянник пришел к бабе Агате и ее мужу, сразу же громыхнула засовом и открыла дверь.

   В предбаннике приемного отделения помимо нее был еще милиционер. Охраняют, подумал Гаврилин, кого-то из больных охраняют. Или Дашу, или убийцу, подобранного днем. А может, и того и другого.

   Потом, уже двинувшись по полутемному коридору к хирургическому отделению, Гаврилин понял, что этот мент здесь дежурит постоянно. Как и во всех приемных отделениях. Чтобы регистрировать поступление возможных жертв возможных преступлений.

   А охрана должна быть поближе к палатам. Просто гений проницательности, Шерлок Пуаро, родной сын Агаты Кристи.

   Жарко, лифты не работают, значит, неизбежно хирургия должна размещаться на предпоследнем этаже. На пятом. Могло быть, правда, и хуже, но не на много. Обычно на физическую форму Гаврилин не жаловался, сегодня слишком много выпало на его долю. Да и удар, полученный на пляже, о себе напоминал постоянно. Наблюдателю пришлось дважды останавливаться на лестнице.

   Первый охранник находился на пятом этаже возле стола дежурной медсестры. Форменная рубашка расстегнута почти полностью, фуражка на столе, рядом с автоматом. И выражение лица ясно говорит, что мысли у мента вращаются не вокруг несения службы, неусыпного и бдительного, а вокруг медсестры, сидевшей рядом.

   Во всяком случае, на появление из полумрака лестничной клетки Гаврилина он отреагировал вяло.

   – Кто? – не хватаясь за оружие, спросил милиционер. В голосе его звучало что угодно, кроме суровости и непреклонности. «Кто лазит по этой гребаной больнице среди ночи и отрывает его от созерцания форм собеседницы?».

   – К бабе Агате, племянник, – ответил Гаврилин и тут же выпал из поля внимания охранника.

   Правильно, все женщины на юге ходят без белья, а все охранники теряют из-за этого голову. Гаврилин вспомнил мелкие пузырьки крови, вылетающие из затылка охранника в кафе и сглотнул подступившую к горлу тошноту.

   – В пятой палате, по левой стороне, – сказала медсестра и снова повернулась к собеседнику.

   Гаврилин двинулся по коридору и увидел еще трех милиционеров. Они сидели на стульях дальше по коридору, возле одной из дверей. У этих автоматов не было, и выглядели они раздраженными. Гаврилин к их разговору особенно не прислушивался, но говорили менты громко и резко. Посему на него внимания не обратили.

   Гаврилин осторожно потянул на себя дверь палаты. Духота толкнула его в лицо. Только к общему аромату больницы здесь примешался еще и запах смерти. Смерти, подумал Гаврилин и передернул плечами.

   Баба Агата сидела на стуле возле кровати и, не глядя на руки, вязала. Услышав скрип двери, она обернулась.

   – Это я, баба Агата.