Когда баркас и катера фрегата перевезли всех сухопутных, я сказал Томасу Хигсу:

— А не помочь ли нам родственнику, не высадиться ли на берег?!

На корабле мне все равно делать нечего. Командовать обстрелом вражеских батарей из пушек сможет и первый лейтенант Хьюго Этоу.

— Я не против, — ответил капитан морских пехотинцев.

— Тогда грузи своих людей, поедем разомнемся, — решил я и приказал слуге Саиду: — Принеси мою саблю и пистолеты.

День был жаркий во всех отношениях. Горячий ветер был пропитан запахом пороховой гари и тем неповторимым, который исходит от разогретых на солнце камней. Вода возле острова была чистая, ближе к берегу просматривалось дно. Мы обогнули разбитую сицилийскую канонерку, которая оседала на нос, пока двадцатичетырехфунтовая пушка вместе с лафетом не сорвалась и не пошла ко дну. Канонерка словно бы встала на дыбы, высоко задрав нос, после чего начала погружаться кормой вперед. Уцелевшие члены экипажа плыли к берегу. Двое уцепились за транец нашего баркаса и еще один — за транец капитанского катера. Когда мы подошли к мелководью, сицилиец встал на ноги и начал толкать сзади катер, чтобы вылез на берег носом как можно дальше, благодаря так нас за помощь.

Я спрыгнул на каменистый берег рядом с трупом английского пехотинца в красном мундире. Пуля попала в грудь и вышла немного выше ягодиц, где мундир потемнел от крови. Рядом со мной остановился капитан Томас Хигс и с таким же равнодушием посмотрел на убитого. Его заместитель лейтенант Георг Скотт, впервые участвующий в переделке, увидев мертвого человека, сперва побелел, а потом покраснел так, что на фоне лица его рыжие волосы показались мне серыми, отвел взгляд и напряг верхнюю губу, из-за чего стал похож на обиженную лошадь. Левее приткнулся к берегу наш баркас, с которого выпрыгивали морские пехотинцы под командованием сержанта Джона Бетсона.

— Пойдемте, господа, — предложил я таким тоном, будто нам предстояла экскурсионная прогулка по замку.

Командир должен изображать уверенность и спокойствие, всем своим видом подбадривая подчиненных. Мне было не трудно это делать. Во-первых, сказывался богатый боевой опыт, в том числе приобретенный на суше. Во-вторых, у меня в случае ранения было больше шансов остаться живым, пусть и в другой эпохе.

Впереди нас по крутому склону карабкались английские пехотинцы. Их красные мундиры выделялись на фоне серо-коричневых камней и зеленых кустов. Наступали молча. Когда карабкаешься вверх, не остается сил на крики и что-либо еще. Разве что пот со лба и лица вытираешь постоянно жестким рукавом суконного мундира. Сверху отвечали из мушкетов и двух трехфунтовых фальконетов. Последние били картечью и наносили наибольший ущерб. Двадцатичетырехфунтовые пушки батарей, расположенных возле собора, могли стрелять только по кораблям и острову Искья. Тот, кто разместил их там, видимо, не предполагал, что будет высажен десант, или надеялся, что приданные батареям пехотинцы сами сумеют отбить нападение. Частично он был прав, потому что наступление англичан застопорилось. Построить в шеренги на склонах не получалось, а россыпью англичане лезть на картечь и пули не хотели. Многие залегли, постреливая по врагу и ожидая, когда корабельная артиллерия додавит французскую, а на линкоре и фрегате перенесли огонь выше, чтобы ненароком не попасть по своим. Не учел французский командир то, что я бывал здесь раньше и знал, как еще можно зайти к батареям.

— Веди солдат за мной, — приказал я капитану Томасу Хигсу.

С детства помню, что отважные герои всегда идут в обход. Это заняло у нас с полчаса, зато мы свалились французам на головы. Не все, конечно, но некоторые пехотинцы спрыгивали на площадку, где стояли пушки, прямо за спинами французских артиллеристов. Я сбежал чуть левее, направляясь к французскому офицеру, командовавшему батареей. Ему лет двадцать. Длинные, завитые, черные волосы обрамляют загорелое и закопченное пороховым дымом, приятное лицо, на котором, даже несмотря на копоть, прямо таки сияет радостный азарт. Война — довольно увлекательное мероприятие, пока жертва не ты. На офицере синий мундир с высоким стоячим воротником, горжетом из желтого металла, желтыми эполетами, красными кантами и отворотами фалд и черными гамашами. На голове высокий черный кивер (цилиндрическая шапка с плоским верхом и козырьком) с красными помпоном, этишкетом (шнуром) и тесьмой. Офицер замечает меня, немного грустнеет и кладет левую руку на рукоятку шпаги, которая в ножнах.

Я навожу на него пистолет и говорю на французском языке:

— Предлагаю сдаться.

— Мне трудно не принять ваше предложение! — галантно отвечает он и кричит своим подчиненным, часть которых уже перебили мои морские пехотинцы, а остальные отбиваются банниками или прячутся за пушки: — Мы сдаемся!

— Они сдаются, не убивать! — кричу я на английском языке, но мои подчиненные успевают заколоть штыками еще двоих.

На второй батарее увидели нас, прекратили стрелять и побежали наверх, к крепости. Я послал к пушкам отделение солдат, чтобы отбили атаку, если французы передумают. Преследовать убегающих и дальше воевать у меня пропало желание. Одно дело рисковать жизнью, а другое — карабкаться в жару по горам, на что я не подписывался.

Мы с французским офицером, отдавшим мне свою шпагу, отходим в тень, где синхронно снимаем головные уборы и вытираем вспотевшие лбы носовыми платками.

— Жарковато сегодня, — по английской привычке начинаю я с погоды.

— Да, славный денек! — весело произносит француз, словно взял меня в плен, а не наоборот.