Марина вышла на работу только после обеда, но ее никто ни о чем не спросил, и весь день ей казалось, что в цеху уже знают и косятся. Она держала лицо и делала вид, что все в порядке. После обеда стало сложнее – к ней подошла мама одного из одноклассников дочери. Она была так взволнована, что хватала Марину за руки, заглядывала прямо в лицо и тараторила, что Нину обязательно найдут. Марина рассказала о хамском следователе, и стало легче.

Она не представляла, как теперь жить дальше. Будто бы все, что у Марины было, она всю жизнь вкладывала в младшую. Впахивала, копила и относила и думала, что складывает это в секретную ячейку банка за железной дверью, отдает под надежные проценты, – но оказалось, что просто ставит на одну из многочисленных клеточек в казино. И теперь из рулетки вывалилась ось, потерялся шарик, обвалился потолок. Игра закончилась. И Марина проиграла.

Марина всегда очень переживала за Нину. Она должна была ни в коем случае не допустить и ее грехопадения, поэтому постоянно сравнивала дочерей. От этого жизнь будто раздвоилась, в голову лезли воспоминания, и давно примелькавшиеся вещи будто окрашивались заново, становились крючками, за которые из прошлого вытаскивались воспоминания. Вспоминалось, как ее старшая годами спала в этой постели и как ее волосы, разметавшиеся по подушке, были, кажется, всех возможных цветов, кроме естественного. Вырастало ее тело, и силуэт, накрытый одеялом, становился крупнее, длиннее, и ногти на пальчиках, сначала обкусанные, постепенно приобрели изящную форму и тоже постоянно меняли цвет.

Когда старшая пропала, Марина вспоминать уже не хотела и старалась отвлечься, думать о чем-то другом, но никак не выходило. Казалось, что это все уже не остановить, – будто хвостик прошлого зацепился за настоящее и разматывается как клубок, который хотелось просто отрезать и выбросить. Марина тогда стала чаще говорить с Ниной, и та слушала ее внимательно, а потом и сама начала вспоминать свое и предполагать, куда Катя поехала. Это добавило к мучениям от раздвоенного времени еще и мучения от того, что она не все знала о дочерях, и боль упреков Нины, которая не хочет понимать, что Катю нельзя искать. Катя этого не заслуживает, она должна прийти сама и попросить прощения, желательно на коленях, чтобы и Нина увидела, что сестра не права, и сделала потом все в жизни правильно.

А теперь всё. И сил больше не было. Марина представила себе одинокую старость и то, чего она больше всего боялась: стать старушкой при церкви. Эти иссохшие, едва передвигавшие конечностями восковые старушки, пропахшие ладаном, вроде бы были при деле и помогали церкви, собирали свечи, лили из них новые, продавали, сидели на паперти, выдавали юбки и платки тем, кто пришел в штанах. Но на самом деле всем было ясно, что эти старушки потеряли все, идти им было некуда, а умирать дома в одиночестве – страшно. Тело никто не обнаружит, и можно сгнить в собственной постели, но перед этим долго мучиться от жажды и голода. Поэтому они держались вместе и далеко от церкви не отходили. Их тут кормили.

Марина как-то заменяла приболевшую повариху по просьбе батюшки, но поужинать с ними так и не смогла. Трясущимися руками старухи подносили ложки с супом ко рту, шамкали, перетирая деснами куски овощей, и жижа капала из их ртов обратно в миски. Это было так отвратительно, что Марина порадовалась, что все же родила Нину. Тогда еще был шанс, что дурная кровь не проснется, не разыграется в ней, и Марина кончит свои дни в окружении внуков и благопристойного христианского зятя, который будет суетиться вокруг хворающей Марины так, как отец ее суетился вокруг матери. Теперь Нина пропала, и Марина поняла, что от шамкающих восковых старушек ее больше совсем ничего не отделяет. И ее ждет или их конец, или гниение заживо в собственной постели.

От этого внутри поднималась волна бешеной злобы, которую было неясно, куда излить. На кобеля, передавшего ее дочкам свою дурную кровь, на самих дочек, которые пошли по скользкой дорожке вместо того, чтобы бороться, молиться и очищаться, на батюшку… Батюшка сказал, что это может быть испытанием и потом, с годами они обе все осознают и вернутся к Марине, как блудный сын вернулся к своему отцу, и тогда Марине потребуется много сил, чтобы простить и принять их.

Марина хорошо понимала, о чем он говорит, но пока никакого желания прощать не было, и сдержаться, не закричать, не ударить, не высказать все, что она о них думает, всю обиду на их эгоизм и бессовестное отношение к матери, и вправду казалось чем-то непосильным. Особенно теперь, когда пропали обе. Но батюшка говорил, что испытания даются только по силам, и Марине льстило, что ей послано такое страшное испытание – и собиралась выдержать и простить. Не сразу, конечно, а со временем, она уже почти простила старшую.

После церкви стало полегче. Она зашла к Свете, которая, оказывается, сегодня с самого утра пошла обходить дом, зашла в каждую квартиру и расспросила о Нине. Завтра она собиралась идти в соседние дома, выходившие окнами в их двор. Она уговаривала и Марину приступить к поискам, но Марина не стала. Раз батюшка говорит, что это всего лишь испытание и нужно молиться, ждать и готовиться к прощению, Марина будет делать так. За батюшкой – бог и сила.

Нина вспомнила, как она вернулась в тот день и все поняла. Катьки дома не оказалось. Не было и ее вещей. Со стола пропали тетради, бутыльки с лаками, кремы, зубная щетка из ванной, вещи из шкафа и большой рюкзак, с которым Катька иногда ездила в командировки, если ее отправляли писать про спортсменов.

Нина надеялась, что это просто командировка или фестиваль. Может, там будет холодно, придется жить в палатке, поэтому Катька и взяла зимнюю куртку и ботинки. И долго, поэтому нет тетрадей – ей же поступать в этом году, будет готовиться. Но когда она заметила, что один бутылек с лаком, красным, с мелкими блестками, все же остался, она поняла, что Катька ушла совсем. Лак лежал на подушке – обычно Катька клала так конфеты или шоколадки для Нины; сама она не любила сладкое и все, чем ее угощали, отдавала сестре. А если Нины не было дома, то складывала ей на подушку. Это бывало часто, и поэтому Нина привыкла, входя в комнату, первым делом смотреть на подушку, пока не увидела в комнате голую задницу Даниэля. После этого она почему-то стала смотреть сначала на Катькину кровать.

Больше всего Нине нравился этот лак – ногти на тонких Катькиных пальчиках становились похожи на сияющие драгоценные камни. Нина видела однажды такой у учительницы в сережках, кажется, авантюрин, только камень был коричневый, а лак красный. Иногда от нечего делать Нина смотрела лак на свет, и он казался переливающимся волшебным зельем, которое любой некрасивый предмет может превратить в сокровище. Катька знала, что Нина любит этот лак, и даже предлагала сделать и ей маникюр, хотя бы на день – вечером, к маминому приходу сотрет специальной жидкостью, но Нина отказывалась – боялась, что учительница скажет маме и мама расстроится.

Сначала Нина хотела побежать искать Катьку, к ней на работу, в школу, к Даниэлю, в мэрию, но потом подумала, что надо сказать маме. Надо, чтобы мама извинилась, тогда Катька вернется. А если мама сама выгнала Катьку? Тогда она точно извиняться не станет.

Нина побежала на завод и долго уговаривала вахтершу пустить ее к маме. Вахтерша вызвала маму по громкоговорителю, и мама появилась неожиданно, Нина все еще уговаривала ее пропустить.

– Катька ушла. Ее вещей нет. Она все забрала, даже лаки! – взахлеб вывалила Нина.

Мама кивнула и развернулась, чтобы вернуться в цех. Неужели она сейчас правда уйдет и будет стоять там и работать дальше?

– Мама!

Она обернулась.

– Ее надо найти, скажи ей, что ты уже не сердишься, она вернется! Как она будет одна?

– Ее проблемы. Домой иди, – ответила мама и ушла в цех.