Они в любой момент могут снова поменяться ролями. Теперь-то она это знает. Она будет внимательно наблюдать и ждать, пока это произойдет.
Ей захотелось позвонить психологине и поблагодарить ее за тот рисунок.
И захотелось свернуть психологине шею за то, что не рассказала, как из него выбраться.
Видно, это и правда безумие. Одними антидепрессантами тут не обойдешься. Линия, которая связывает ее с ним, не отпускает Джоанну: натягивается, удерживает, а потом отбрасывает на следующую вершину угла.
Алистер сидел на своем конце дивана и смотрел — правильно! — «60 минут». У него все получится, можете не сомневаться. Джоанну поражала его способность держаться как ни в чем не бывало. Он сделал столько ошибок, но все равно играл свою роль безупречно: дни напролет рыскал по улицам, орал на полицейских, чтобы те прилагали больше усилий, писал в «Твиттер» и «Фейсбук», создал сайт и даже целый фонд для пожертвований, да еще подкатывает к этой своей Бетани. И все без сучка без задоринки — может, он и не человек вообще? Она вспоминала, как он вел себя, когда они крутили роман, — тогда ложь давалась ему так же легко и ничуть его не тревожила. После происшествия иногда по ночам он плакал в ее объятиях. И из ванной до нее иногда доносились его сдавленные рыдания. Но ему не требовались успокоительные. Ему не мерещился плач Ноя. Он не страдал посттравматическим стрессовым расстройством. Ему не хотелось во всем признаться или убить себя. Его муки не были невыносимыми.
Джоанна пошла в туалет и села, обхватив голову руками. Теперь, как и в их романе, все началось с одной лжи. Моего ребенка украли. Она сидела на унитазе и пыталась послушаться совета Алистера: она справится, подумаешь, одна маленькая ложь. Как в тот раз, когда она сказала Кирсти, что Алистер Робертсон — всего лишь друг. Одна маленькая ложь.
Но нет, ложь не одна. Тогда, как и сейчас, одна ложь обернулась двумя.
Я только на минутку заскочила в магазин.
Две обернулись тремя.
Алистер зашел купить влажных салфеток.
Три обернулись двумястами семьюдесятью тысячами девятьюстами сорока тремя.
Джоанна сидела на унитазе и дергала себя за волосы, надеясь, что из кожи на голове пойдет кровь, как в прошлый раз, когда она вот так же дернула. Коснувшись головы пальцем, она лизнула его. Крови не было. Нужно дергать сильнее.
— Ной, — произнесла она вслух.
Хотелось выплакаться. Когда она проревела весь день, лежа в кровати с календарем, ей ведь стало чуть легче.
— Ной, — повторила она.
Слез не было. Только воспоминание о содеянном, закольцованная череда картинок, прокручивающаяся перед глазами. Джоанна стала раскачиваться взад-вперед на унитазе, стараясь подавить воспоминание, но оно оказалось сильнее.
Страшные картинки раскачивались вместе с ней — взад-вперед. Джоанна убила дарованное ей искупление, счастливую жизнь, которая ждала ее впереди. Она дала ему не то лекарство. У него была аллергия. Джоанна убила Ноя.
Она пыталась заслониться другими картинками — счастливыми. Ною, похоже, нравилось купаться — в ванне он обычно успокаивался. Джоанна улыбалась, любуясь, как он весело дрыгает ножками в воде. А когда она начинала его кормить, он всегда клал одну ручку ей на грудь. Когда он уснул у нее на руках в аэропорту в Дубае, ей казалось, что ее сердце сейчас разорвется от любви. Она вспомнила фотографии Хлои, те, из альбома. Счастливый ребенок, растущий в окружении любящих родителей. Ной никогда не вырастет. И у Хлои счастливой жизни больше не будет — в этом тоже виновата Джоанна.
Она любила смотреть на Ноя и мечтать, как он подрастет и научится говорить «мама» и «я тебя люблю». Любила фантазировать, как он катается на велосипеде, визжа от радости, падает и разбивает коленку. Она представляла тогда, как заклеит коленку пластырем и поцелует его в макушку. Она любила представлять, как будет варить джем на веранде своей австралийской дачи, пока он прыгает во дворе на батуте.
Ни одной из этих картинок ее воображение не сохранило. Б памяти осталась одна — убийство.