– В сердце императора не было ненависти к вам, госпожа Хэ, – с нажимом повторил он. – В нём была одна лишь любовь. – Он потянулся к своей сумке, которая всё это время лежала рядом с ним, на соседнем стуле. – Я не сказал вам ещё кое-что.

Хэ Су испуганно вскинула на него покрасневшие глаза и застыла, перестав раскачиваться.

– Его Величество очень глубоко чувствовал. Это и награда Небес, и тяжкое бремя – любить так, что утрата любви превращается в смерть при жизни, – Чжи Мон говорил, а руки его открывали молнию на сумке, и Хэ Су напряжённо следила за их движениями. – И, чтобы выжить, чтобы не сойти с ума от тоски и одиночества, когда вас не стало, Кванджон писал вам письма.

– П-письма? Мне?

– Да, вам. И я не хочу, чтобы они остались не прочтёнными вовремя, как те, что писали ему вы, – Чжи Мон не глядя вынул желтоватый, чуть примятый, но крепкий лист рисовой бумаги, исписанный размашистым нервным почерком на ханче{?}[Ханча – китайские иероглифы, используемые в контексте письменности корейского языка.].

Хэ Су неотрывно смотрела на его руки, и её била крупная дрожь: она узнала этот почерк. Его невозможно было спутать ни с чьим иным, кроме её собственного.

– Это последнее из его писем к вам, госпожа Хэ, – протянул ей лист через стол Чжи Мон. – Есть и другие, но сейчас я прошу вас прочитать именно это.

И, поскольку Хэ Су так и не пошевелилась, он поднялся, вложил лист в её ледяные негнущиеся пальцы и направился к двери.

– Я не стану вам мешать. Читайте. А потом мы… Впрочем, читайте, госпожа Хэ, я буду поблизости.

Чжи Мон щёлкнул выключателем, зажигая свет на кухне, которая уже погрузилась в сумрак, и вышел в комнату. Там он встал у окна, вглядываясь в беззвёздное ночное небо, вдруг набухшее тяжёлыми войлочными облаками: кто-то провёл ритуал дождя, не иначе.

Сжав кулаки в карманах брюк, Чжи Мон отказывался признаваться самому себе, что его руки дрожат.

С чего бы?

Живописный зелёный пригород засыпал в предвкушении свежести ливня, и в сгустившейся тишине летней полуночи с кухни не доносилось ни звука. Как Чжи Мон ни напрягал слух, он не мог уловить даже дыхания Хэ Су, словно её там и не было.

Но она там была. И читала письмо, написанное ей тысячу лет назад.

Чжи Мон помнил каждое слово, каждый росчерк вишнёвой ветки, что вспарывала когда-то печальные воды озера Донджи, тревожа их и доверяя им сокровенные чаяния императора. И пусть в ту ночь придворный астроном не стоял за спиной Кванджона, скрываясь в зарослях гибискуса, как неизменно делал это раньше, он словно воочию видел потемневшее лицо с крупными чертами. Обычно непроницаемое, в тот момент оно было полно чувств и движений: тонкие ноздри подрагивали от сдерживаемых эмоций, готовых вырваться наружу, а губы шевелились, повторяя мысли императора. Но над озером, как и сейчас над домом Хэ Су, было тихо. И в этом скорбном безмолвии Чжи Мон безошибочно угадывал то, что было написано на воде.

Что ему письма, если он читал человеческие души!

Когда-то.