Но сейчас мы можем сказать, что за более чем полвека деятельности больницы Хелене и Альберт Швейцер и их добровольные помощники проделали титаническую работу. Сошлемся на данные отчета, который был опубликован доктором Мюллером еще при жизни Альберта Швейцера в 1963 г. В больницу ежегодно обращалось в среднем около пяти тысяч больных; треть из них при этом госпитализировалась. В 1961 и 1962 гг. обратилось по шесть тысяч больных. Особенно хорошо в больнице Швейцера была поставлена хирургическая помощь. Уже в 1934 г. были сделаны 622 серьезных операции. В среднем же в год производилось 500 — 700 операций. В 1961 — 1962 гг. — 802 и 950. Ежегодно в больнице рождалось от трехсот до четырехсот детей.[136]
В 1975 г. в советской и зарубежной печати промелькнули сообщения о том, что больница в Ламбарене переживает серьезный экономический кризис и вскоре прекратит свое существование. Эти сообщения встревожили друзей дела Альберта Швейцера во многих странах мира. В Ламбарене начали поступать пожертвования с разных концов света. Пришло на помощь и правительство Габона. Ныне деятельность больницы финансируется не только Международной ассоциацией друзей Альберта Швейцера, но и в значительной мере правительством молодой африканской Республики Габон.
К началу 1976 г. в больнице находилось на излечении около пятисот пациентов. Медицинский персонал насчитывал 126 человек, из них 100 африканцев. В 1976 г. на базе больницы в Ламбарене создан первый в Габонской республике центр научных исследований в области экологии.
«Больница Альберта Швейцера в Ламбарене живет!» — так озаглавил одну из статей активный деятель Международной ассоциации друзей Альберта Швейцера профессор-медик Герман Май. Последние вести из Ламбарене подтверждают это.
На страницах «Писем из Ламбарене» перед нами вырисовывается еще одно действующее лицо — сам автор. О чем бы в книге ни шла речь, читатель ясно чувствует отношение автора к изображаемому, слышит его спокойный, доброжелательный голос.
Каким же перед читателем предстает автор как один из главных персонажей книги? Перелистаем ее заново. На первых же страницах Альберт Швейцер рассказывает о причинах, побудивших его приехать в Африку. Рассказ предельно прост и откровенен. Ни одного громкого слова, ни одного красивого жеста. И с первых же страниц мы начинаем верить этому человеку.
Швейцер входит в новую для себя жизнь, попадает не раз впросак. В дневнике можно и не писать об этом, но он пишет о своих промахах и ошибках, о поисках и разочарованиях. Он пишет даже о том, что в какой-то период в больнице было больше неудачных операций, чем удачных. Он не боится, что его обвинят в профессиональном провале. Просто ему даже в голову не приходит такое: ведь он обращается к друзьям.
Он — врач, но ему до всего дело; он хочет, чтобы лесорубы нормально питались, чтобы в девственном лесу прокладывались дороги, чтобы развивались древние ремесла африканцев. И с какой страстью, с какой заинтересованностью пишет об этом Альберт Швейцер: «Дешевый эмалированный горшок вытеснил добротное самодельное деревянное ведерко <...> Многие полезные навыки сейчас уже наполовину забыты. Только старые негритянки умеют еще вить веревки из коры деревьев и нитки — из волокон листьев ананасного куста. Даже искусство вырубать каноэ и то приходит в упадок. Так хиреют туземные промыслы там, где умножение числа занимающихся ими людей самым надежным образом способствовало бы развитию культуры» (с. 80).
День Альберта Швейцера заполнен тысячею дел. Это и врачевание, и строительство, и заготовка материалов, и беседы с людьми. К вечеру накапливается невыносимое утомление. Сказываются недостаточное питание и действие тропического климата. Но слышим ли мы жалобы на усталость, на недомогание или болезнь? Нет! Перед рождеством 1915 г. сорокалетний доктор Швейцер записывает в дневнике: «Несмотря на всю мою усталость и малокровие, мне каким-то чудом удается сохранить почти полную душевную свежесть. Если день был не очень напряженным, то после ужина я провожу два часа за работой, посвященной роли этики и культуры в истории человеческой мысли» (с. 94).
Самое важное для Альберта Швейцера — дело, которое служит благу людей. Ради торжества дела он готов на самые тяжкие жертвы. В 1926 г. доктор хотел и мог бы поехать в Европу — повидать жену и дочь, поправить здоровье. Но начиналось строительство повой больницы. Он должен был довести его до завершения и, пока не довел, не поехал в Европу. Поездка к близким осуществилась лишь через полтора года.
В больницу поступило новое и, как говорят, действенное лекарство. Но не все последствия его введения в организм больного ясны Швейцеру. И в дневнике появляется короткая запись: «Я испробовал бреозан на себе» (с. 226).
И так изо дня в день: тяжкий труд врачевателя, строителя, воспитателя; размышления над основным трудом жизни — «Культурой и этикой»; и поздно вечером — музыка, гениальный Бах. «Каждый его день, — пишет исследователь творчества Швейцера Ч. Джой, — был актом милосердия, а каждая ночь — жертвоприношением музыке».[137]
Не случайно Швейцера всю жизнь тянуло не только к творчеству Баха, но и к творчеству Гете. Их роднила страсть к познанию сути окружающего. Как Гете, так и Швейцеру наряду с поэтическим, духовным отношением к миру было органично присуще стремление действовать, практически преобразовывать мир. Гете восклицал: «Вначале было дело!». Именно эти слова сделал главным девизом своей жизни и этики Альберт Швейцер.
Твердость духа и четкость намеченной цели — вот что определяло жизнь и деятельность Швейцера. Всегда — и словом, и делом — служить людям, облегчать их страдания, бороться со страданиями, чтобы избавить от них людей, — вот чему он неуклонно следовал. Готовность пожертвовать своим благом ради блага ближних, осознание социальной значимости дела исцеления страждущих — эти черты деятельности и характера А. Швейцера сближают его с русскими врачами-подвижниками Н.И. Пороговым, Ф.П. Гаазом. «Швейцер стал, — справедливо замечает польский исследователь Гжегож Федоровский, — символом братства народов и жертвенного героизма».[138]
Человек весь проявляется в том, как он говорит и судит о других людях. О своих открытиях в научных изысканиях Швейцер не сообщает. Но об открытиях и достижениях коллег по работе пишет охотно. Доктор Трене «делает важное открытие. ...он обнаруживает вибрионы, очень близкие к холерным» (с. 227). Матильда Коттман идеально организует работу в лесу. На Эмму Хаускнехт можно целиком положиться во всех делах, связанных с больничным хозяйством...
Альберт Швейцер известен нам не только как врач, но и как философ. Как это отразилось в «Письмах из Ламбарене»? Произведение это пронизано нравственным пафосом: сделать все возможное для будущего счастья человечества. Какой высокой нравственной и публицистической силы исполнены строгие и страстные строки заключения, к девятой главе первой части книги! В них, на наш взгляд, заключена основная ее идея.
«Письма из Ламбарене» — это памятник человеку, который исполнил свои долг врача и человека. Как врач Альберт Швейцер сделал все что мог.
К какому жанру следует отнести «Письма из Ламбарене»? Судя по названию, ответ на этот вопрос бесспорен. В истории литературы эпистолярный жанр хорошо известен и представлен достаточно широко. Но можно ли безоговорочно считать книгу Альберта Швейцера подборкой его писем, пусть даже литературно обработанных самим автором? Вряд ли. В «Письмах из Ламбарене» уживаются самые различные жанры: и письма-отчеты, и дневниковые записи, и публицистические размышления, и портретно-биографические очерки (например, очерк, посвященный учителю Ойембо).
Сила этого необычного по жанру художественно-публицистического произведения состоит в его документальности.
В наше время интерес широкого читателя к документальной литературе твердо установлен литературными критиками. Он уже получает и теоретические обоснования. «Документ точно фиксирует уникальность события... Подлинное документальное искусство сливается с подлинной историей».[139]