Запыхавшись бью последний аккорд. В комнате начитается рёв восторга. Весь этаж собрался. Даже тётя Клава поднялась, бросив свой пост. Летуны стоя разливают по стаканам что-то своё.

Тут Колобок вскакивает на стул и кричит: "Тост. Тост." Все замолкают.

– За моего лучшего друга. Жарова Юрия. – еле успевает сказать Васечка и грохается на пол. Народ стучит стаканами о стаканы, кружки, рюмки. Начинается братание бомберов со штурмовиками, истребителей с транспортниками. Тут армянин Алёша Абрамян просит:

– А про нас. Про лётчиков знаешь?

У меня в голове борются двое. Один орёт в правое ухо: "Не высовывайся. Уже Владимира Семёновича спалил. Ты же дурень должен сидеть тихо, как мышь под веником." А второй голосом Павки Корчагина из фильма "Как закалялась сталь" орёт: "Ура!!! Даёшь!!!" в левое ухо.

И тут эта чертовка берёт мою левую ладонь, подносит к своему рту и начинает дуть мне на пальцы. Я в полном ауте отключаю правое ухо и хриплым голосом говорю:

– Вы знаете, а самолёты умеют петь песни.- (У-у-у загудел один весельчак), а я продолжаю:

– Песня, которую самолёт поёт про вас. Як-истребитель (слушать здесь[4]).

Спел. Народ гудит, как пчелиный улей. Но, тётя Клава по-командирски кричит:

– Всё, заканчиваем. Через полчаса дежурка приедет. Трамваи уже не ходят. Девушку до дома довезёте, – наказывает она летчикам.

Те, кому на смену, вышли. Остальные продолжают квасить. Смотрю, а подруга моя уже готова. Еле на ногах стоит. Рядом очередь из желающих с нею выпить. Загребаю её пальто (скроенное из шинели) и дырявый пуховый платок. Вывожу девушку в коридор. Одеваю её, как куклу, периодически удерживая от сползания по стене на пол. Вот смена потопала вниз. Железные парни, пока доедут протрезвеют на морозе. А моя-то чуть не спикировала с лестницы. Хватаю её на руки (самому бы не свалиться), спускаюсь по лестнице. Пилюлька, встав на ноги, похоже начала трезветь. Ищет что-то в сумке. О, мандарин. Отщипывает кусочек, прожёвывает и говорит мне:

– А поцеловать девушку на прощанье.

И не дожидаясь моей реакции, целует меня своими намандариниными губами. Летуны, как по команде, начинают считать во всё горло. Три-Четыре. Народ со второго этажа вываливает на лестницу. Шесть-семь. Некоторые пришли из коек в труселях. Одиннадцать-двенадцать. Моя артистка и не думает прекращать лобзание. Девятнадцать – двадцать. Отклоняется от меня. И как маятник, качаясь, хлопает меня по плечу, и говорит: "Молодец!". Все ржут. Тут бибикает на улице дежурка. Смена ломанулась в клубящуюся морозным паром открытую дверь. Анечка, улыбаясь машет "труселям" на лестнице, игриво подмигивает Колобку, а мне просто говорит: "До завтра."

В комнате накурили, хоть топор вешай. Открыл форточку. Соседи наши на "ты нас уважаешь?" залили в меня рюмку какого-то "Ликёра шасси" на редкость вонючего. Колобок сидя на кровати, сняв одну штанину, рассказывал дремлющему на стуле авиатору анекдот:

– Во время войны гулял маленький советский мальчик, а к нему подошел немецкий шпион, переодетый другим советским мальчиком и начал с ним разговаривать. Пока они разговаривали, из окна закричала женщина, и советский мальчик сказал:

– Меня зовут жрать.

А другой мальчик сказал:

– А меня зовут Иван.

И тогда маленький советский мальчик разоблачил немецкого шпиона!

Я закрыл форточку, лёг и отключился.