В те же годы я сильно увлекся творчеством эмигрантов. Собрал практически всех: Димитриевичей, Рубашкина, Клименко, хор Жарова…

Все это у меня было. Я интересовался не только цыганским репертуаром, но и городским романсом. Я не хочу называть эти песни «блатными», потому что «блатные» песни, особенно в нынешнем виде, я не приемлю. Сегодня в них нет гротеска, самоиронии, куража, наоборот, все как-то очень серьезно про «нары», «бараки», «конвой»… А ведь главная прелесть «хулиганских» вещей именно в присущем им юморе, метком, удачно подобранном слове.

В начале семидесятых я услышал первые концерты такого самобытного артиста, как Аркадий Северный. Я сразу понял, что он не эмигрант. Во-первых, качество записи хромало, было слышно, что это не с диска. Во-вторых, аккомпанемент и его исполнение часто шли «мимо нот», плюс ко всему он путал слова, ошибался в падежах, склонениях, проглатывал окончания. Нередко было заметно, что Северный поет пьяным, но… Все огрехи искупались абсолютно фантастическим тембром голоса, подачей и разнообразностью материала. Думаю, если бы он дожил до сегодняшнего времени, имел возможность спеть с хорошим ансамблем, в студии, то достиг бы впечатляющих высот.

— Расскажите о том, как вы сами пришли к русской песне уже в качестве автора-исполнителя.

— Я не профессиональный музыкант, хотя окончил когда-то музыкальную школу по классу фортепиано и довольно профессионально владею семиструнной гитарой. Первые песни, написанные для друзей, знакомых, появились в конце семидесятых годов, но тогда я еще не помышлял об их записи, некой популяризации. Да и занят был абсолютно иным в жизни — окончил сначала Плехановский институт, потом Академию внешней торговли и благополучно строил карьеру, работал на Смоленской площади, в Министерстве внешней торговли, выезжал в загранкомандировки.

Но тянулась, наверное, душа к музыке. Я писал песни, стихи «в стол», не ощущая себя ни музыкантом, ни поэтом.

А в самом начале восьмидесятых сделал дома, под гитару, первую запись. Поставил катушечный магнитофон «Грюндиг ТК-46» с реверберацией — и вперед.

— Сохранились ли самые первые «опыты»?

— Вряд ли, многое утеряно. Иногда на концерты приходят коллекционеры и приносят мои старые пленки, а я их просто не помню. Начиная года с 1982–1983-го я стал записываться довольно часто. У друзей, в компаниях… Бывало, на меня выходили некие энтузиасты подпольной культуры, предлагали организовать домашний концерт. Там собирались даже какие-то зрители, слушали, аплодировали.

— Но одновременно вы продолжали трудиться во Внешторге?

— Да, я свои песни не считал чем-то выдающимся, мне это просто в голову не приходило. Я чувствовал страсть к песне, тем не менее даже не думал ломать ради творчества привычный жизненный уклад. Мне было что терять: я работал, и на службе все шло, можно сказать, отлично.

Хотя пару раз я попытался исполнить свои произведения на официальных мероприятиях, в каком-то ДК или клубе. Помню, спел казачью песню: «Ты прости меня, родная, коль себя не сберегу, где умру, я, сам не знаю, буйну голову сложу…» После выступления ко мне подходит «товарищ» из отдела культуры, наверное, и говорит: «Что же вы поете? Надо вот так: “Ты прости меня, родная, коль себя не сберегу, где умру, я, сам не знаю, за… советскую страну”».

Бред какой-то, понимаешь! При чем здесь это вообще… И так было постоянно.

На парткоме, когда мои песни дошли до коллег, начальник встает: «Никольский! Ты или работай, или песни свои пой!» «Совок» был, что ты хочешь…

А вот еще случай. Меня направляли по работе в Италию, и, как водилось в те времена, я заполнил не одну анкету, прошел несколько согласований на разных уровнях, от месткома до КГБ, и, наконец, на финальной беседе с ответственными товарищами один из них заявляет мне: «Да, товарищ Никольский, все у вас на первый взгляд в полном порядке, нет изъянов в биографии, и специалист вы хороший, но… Мы внимательно изучили ваше досье в отделе кадров и обнаружили там один факт, не идущий на пользу репутации советского служащего: вы были замечены на похоронах Высоцкого! Причем, по имеющимся у нас материалам, видно, что вы сильно переживали его смерть…» Что я мог ответить на это? Как связано мое присутствие на Ваганьковском и заграничный контракт? Такие вещи случались, конечно, в СССР сплошь и рядом. Но в Италию я все равно выехал.

— Работали в серьезнейшем учреждении и пели неофициальный репертуар. Не боялись? И если да, почему за псевдонимом не укрылись?

— Боялся, конечно, но бог миловал, никаких репрессий в мой адрес не было. На службе только косились.

А почему под своим именем остался? Да потому что это было хобби: я не давал концертов, не ставил запись альбомов на поток, то есть не нес, скажем так, свою идеологию в массы. Собственно, у меня не было в мыслях как-то популяризировать свое творчество.

Все выступления тех лет получались стихийно. Однажды я по службе прибыл в командировку в Ленинград, и там знакомые моих знакомых спонтанно организовали концерт.

— Это тот самый: «Мы благодарим вас за замечательный прием в городе Ленинграде. Андрюша Никольский дарит вам свои новые песни…»