– Дай мне тоже, есть у тебя?

Надя протянула ему раскрытую пачку.

Я говорю: «Не знал, что ты куришь». Митя затянулся, закашлялся, через спазм в горле выдавил еле-еле: «Нет. Не курю». Открыл кран, намочил под ним сигарету и в урну выбросил. Потом лицо себе водой обрызгал.

– Олесе надо бы позвонить.

– Давай сам, ладно Коль? Я вообще ничего не соображаю.

Повисла неловкая пауза. Я без всякой задней мысли, просто чтобы не молчать, в конце концов, чтоб разговорить его, отвлечь как-то, возьми и ляпни:

– Ты так хотел в Германию поехать, обидно, что не получилось, да?

Он как-то встрепенулся, но тут же поник, покачал головой, то ли разочарованно, то ли с укоризной, ничего не ответил и ушёл. Я бросился догонять.

– Мить! Ты что, обиделся? Подожди! Я же ничего плохого...

– Да всё нормально, Колюнь, не обращай на меня внимания. Тебе и так сейчас паршиво, а тут я ещё со своими соплями, иди к девочке.

– Ты тоже с нами посиди, чего один-то будешь.

– У меня, видать, карма такая.

– Митя!

Не захотел ничего больше слушать, сбежал от меня. Худой такой; высокий, от чего ещё больше худым кажется. Бедный наш Митя. Я вернулся к Наде, уселся рядом на окно, вдохнул прохладный утренний воздух.

– Давай на улицу, что ли, выйдем? Папа всё равно ещё не скоро очнётся, а о том, что ему хуже станет, даже думать не хочу.

Пустой больничный коридор напомнил мне наше первое «практическое занятие». Конечно, не похожи то и это отделения, как небо и земля: там были мрак, грязь, разорение и, извините, убожество, здесь – идеальная чистота и лоск «шикарных условий», а всё ж таки, есть нечто общее: ни души в поле зрения, тревога, растерянность и неопределённость. Как будто мы с Надей одни в целом мире. И на улице то же впечатление – ранее утро, прохожих никого.

– Куда пойдём?

– Сигареты надо купить, пошли палатку поищем.

– Я этот район совсем не знаю, не заблудиться бы.

– Спросим, если что.