В заброшенных подвалах и разных коллекторах с теп­лотрассами много, конечно, не поимеешь. Но стоит до­браться до многочисленных убежищ Сухаревки и Хитровки, до потайных ходов из трактиров, как тут уже страсть к исследованию начинает вознаграждать любознательного диггера. Перепадает немного и не часто, но тем не менее на жизнь хватает...

А потом человек незаметно для себя превращается в спелеолога, потому что перед ним то и дело открываются русла давно высохших рек, карстовые полости, неведо­мые пещеры с глубокими провалами, а они зачастую приводят к старинным подземным ходам и древним ка­меноломням, которым по четыреста и пятьсот лет, вновь заставляя спелеолога менять свое звание на диггера.

Впрочем, Андрей не зацикливался на одной Москве, успев добраться и до других городов. Про Подмосковье вообще молчу — облазил все, включая вояжи в соседние области. Но он же вдобавок исколесил чуть ли не всю страну. Карелия и Урал, Кавказ и Байкал — куда только не мотался. Воистину страсть — великое дело. Мне даже за­видно стало. Так, самую малость. Молодец парень. Насы­щенной жизнью живет, не то что некоторые вроде меня.

Когда мы уже изрядно подвыпили, он начал расска­зывать, где побывал, какие находки из-за нужды сдавал в антиквариат, когда сидел без добычи, — заслушаться мож­но. Если б я брал интервью, попросил бы у редактора не меньше двух полос^[1], да и то не знаю, уложился бы или нет.

Затем он стал показывать свои сокровища. Тоже было чем полюбоваться. Тут тебе и монеты старой чеканки, да не последних императоров, хотя они тоже имелись, а вре­мен Анны Иоанновны, Елизаветы Петровны, Екатерины Великой. Были и допетровской эпохи, хотя назвать их мо­нетами язык не повернется. Те, что чеканили при Михаи­ле Романове, и вовсе выглядят как рыбья чешуя, во всяком случае, с такими же неровными краями и загадочными надписями.

Потом он заявил, что это все мелочи и баловство, и изв­лек откуда-то самое ценное, хотя и в ржавчине. Привирал, конечно, не без того. Например, я так и не понял, почему древняя сабля, от которой ныне остались лишь ржавый обломок клинка и рукоять, непременно принадлежала са­мому князю Андрею Курбскому, а другая, которую он даже побоялся вынимать из целлофанового мешочка, князю Старицкому. Кто спорит — оба эфеса очень древ­ние, но почему он решил, что ими владели непременно они, если на них не было никаких надписей?

Словом, имел неосторожность усомниться, вот и полу­чил по полной программе. И поделом — не стоит давить пьяному человеку на любимую мозоль. В результате Анд - рей принялся незамедлительно рассказывать, что именно в этих местах князь Старицкий, перед тем как его вызвал к себе двоюродный брательник, который прозывался Иоан­ном Грозным, запрятал все свои сокровища. Потом Голочалов отвлекся, как это обычно бывает, и принялся пове­ствовать про остальные чудеса тех мест. Вот тут-то мне в голову и стрельнула эта шальная идея. Это сейчас я пони­маю, что была она, мягко говоря, далеко не самая удачная, но тогда, после внушительных доз, принятых на грудь...

Это ведь у американцев люди не видят друг друга два­дцать — тридцать лет, а потом, встретившись, хлебнут по пятьдесят граммов виски, да и то разбавят содовой — на­верное, чтоб отбить запах самогонки,— и опять разбега­ются как тараканы. Но им простительно. Недаром гово­рят, что корова, жующая на лугу жвачку, отличается от американца, жующего жвачку, только тем, что в глазах первой наблюдаются зачатки разума.

Так вот, я тогда был как американец, только без жвачки. Хотя нет — проблески имелись. Значит — корова. А как иначе, если мы с ним вначале опрокинули мою лит­ровую, которую я привез из Новокузнецка, а потом он выкопал откуда-то еще одну, и такую же увесистую. Вдо­бавок по закону подлости у него в квартире что в холоди­льнике, что на кухонном столе, что в шкафах — шаром по­кати. Про кастрюли на плите вообще молчу. Короче, на­стоящий русский человек, который закуску носит исклю­чительно с собой, то бишь рукав, а в доме пользуется казенной, то есть водой из-под крана. Вообще в Москве она гнусная, но если запивать водку, то сойдет.

Словом, идея с пьяных глаз виделась мне красивой и нарядной, как новогодняя елка, и заключалась в том, чтоб собрать друзей и провести мальчишник в пещере. А что? Дни стоят теплые, летние, хотя и конец августа, да и кос­терчик можно запалить, если что, романтики пруд пруди.

Правда, когда узнал, где именно находится самая под­ходящая, то слегка приуныл. Это ж надо переть два часа с Ленинградского вокзала электричкой до Твери, а потом восемьдесят километров автобусом до Старицы, ну и там дальше энное количество километров пешком.

— Далече, старче,— заметил я Андрею.— Может, выбе­рем что-нибудь поближе?

Это, как я потом понял, была последняя здравая мысль, которую мой мозг, невзирая на изрядное количе­ство выпитого, каким-то чудом ухитрился выплеснуть мне на язык. Наверное, как у умирающего — прощальный прилив сил перед летальным исходом.

— Зато там знаешь сколько всего интересного! — взвил­ся Голочалов, который успел так вдохновиться этой моей идеей, что был готов идти как танк сквозь все преграды.

Рассказывал он про пещеру еще с полчаса, после чего я выдал последнее возражение:

— А не заблудимся?

— Так у меня же карта имеется,— заулыбался он и тут же, метнувшись почему-то в холодильник, извлек с верх­ней полки бумажный лист, аккуратно засунутый в файл.— Гляди! — горделиво бухнул он его передо мной.

Карта была не старинной, а самой что ни на есть совре­менной. Точнее, я бы назвал ее схемой подземных ходов и выходов. Правда, начеркано было густо. Паучья паутина по сравнению с этими разводами — прямая линия. И как он только в ней ориентировался?

Крестиков, которыми принято отмечать места с сокро­вищами, я поначалу не заметил, но потом нашлись и они, даже целых четыре. Два зеленых, еще один — красный и последний — черный. Ткнув в них пальцем, я многозна­чительно произнес: «Места, где бабушка Тохтамыша за­рыла свои брюлики. Угадал?» Андрей заулыбался и уклон­чиво ответил, что, мол, просто там имеет смысл покопать­ся еще, потому они и зеленые — цвет надежды.

— А вот это? — спросил я и ткнул в красный крест.