В домиках мы убирались сами. Возможно, исключение составляла дача первого секретаря обкома, в которой я никогда не был (к моменту избрания папы от Латошинки решено было отказаться и ее передали под детский санаторий осенью 1989 года в рамках кампании по «борьбе с привилегиями»). Постельное белье нам меняли сотрудники дачного поселка. За использование дачи мы платили ежегодно. Не помню сумму, но не очень большая.

Интересная деталь, которая красноречивее всего иллюстрирует практически полное отсутствие кадровой ротации на высшем областном уровне лет двадцать, начиная с середины 1960-х годов. Когда активно обновилась вся верхушка руководства областью в 1985 году и предыдущие «постояльцы» впервые за последние 20 лет лишились госдач, возник вопрос о том, чтобы построить домики для «бывших». Что показательно – раньше этой проблемы не было, поскольку не было и «бывших». А сейчас все они практически в одно время ушли на пенсию, поэтому возник вопрос, что с ними делать – дач ведь ни у кого не было.

Дело в том, что мало было иметь право на эту дачу. Нельзя было иметь свою частную дачу. То есть если высокопоставленный номенклатурный работник владел частным садовым домиком и участком, ему госдача не полагалась. Госдачи предоставлялись как компенсация. И вот человек ушел на пенсию и у него нет дачи. Строить – можно не дожить до окончания строительства. Поэтому вполне логично, на мой взгляд, приняли решение возвести по-быстрому для пенсионеров два домика двухэтажных на несколько человек каждый – чтобы разместить всех бывших номенклатурных дачников. Без сада и не три, а две комнаты, по-моему, но все-таки хоть что-то.

Жарким волгоградским летом прохладу в поселке создавали огромные американские клены. Их было много и вокруг нашей дачи. Папа, как профессиональный инженер лесного хозяйства, эти деревья не любил – считал их сорными. В итоге он распорядился их все спилить вдоль аллеи возле нашего дома. Вместо них мы с папой посадили замечательные сосенки. Представляю, как там сейчас хорошо. Сосны должны были вырасти высокими и очень стройными. Для этого по просьбе папы привезли самосвал хорошей земли и песка. Мы с папой всю эту землю вдвоем и разровняли по всему нашему участку.

Наша дача стояла немного на отшибе, аккурат рядом со столовой. Мы быстро познакомились с поваром и его семьей – это был добродушный молодой мужчина, который на все лето приезжал с женой и сыном – вторая половина столовой была выделена для проживания с семьей. Наш дом был вытянут, как кишка. Имелись две веранды – спереди и сзади дома. В той, которая сзади, летом спал я, а передняя выполняла роль сеней. В прихожей стоял большой диван и металлическая стоячая вешалка для одежды. Из прихожей вправо вела дверь в довольно длинную гостиную, которая была поделена на две части – кабинет в виде письменного стола и длинной книжной стенки с выдвижными ящиками внизу, и собственно гостиную с диваном, журнальным столиком с двумя креслами по бокам и цветным телевизором на тумбочке в углу. На столике располагался городской телефон. Из гостиной вторая дверь вела в спальню с обычной двуспальной кроватью и большим платяным шкафом.

Другая дверь из прихожей вела прямо в столовую, совмещенную с маленькой открытой кухней. Посередине столовой торцом к окну слева стоял раскладывающийся обеденный стол с мягкими стульями вокруг него. Справа вдоль стены располагалась горка с разной посудой. С противоположной от прихожей стороны вторая дверь вела из столовой в длинный коридор. Справа по коридору была дверь в уже упомянутую мной спальню, а другая – в комнату сестры. Слева располагались ванная комната, затем туалет и кладовка. В глубине коридора был выход на вторую веранду с двумя кроватями, где, собственно, летом я и спал. Из моей веранды был отдельный запирающийся выход на улицу. Столовая по-соседству была точной копией нашего дома – такая же «кишка». Эти два дома были, наверное, самыми старыми в поселке и немного просторнее большинства остальных.

В доме было довольно уютно, несмотря на казенность обстановки и инвентарные номера на мебели, которая вся была конца 60-х годов. Ну, может, какие-то стулья 70-х. Настольная лампа в гостиной вообще годов 50-х – я в старых фильмах такие видел. На линолеумном полу нигде не было ковров. По-советски комфортно и аскетично.

Мы там провели четыре замечательных лета – с 1986 по 1989 гг. Я обожал Латошинку – там было хорошо гонять на велосипеде, купаться в «море» (так мы называли Волгоградское водохранилище), играть в теннис, читать книги в саду под яблонями. Напротив нас, через дорогу, была гостеприимная дача Шабуниных, где замечательная Иветта Михайловна всегда была рада угостить чаем и разными домашними вкусностями. Хозяин дачи – интереснейший рассказчик и по совместительству зампредоблисполкома Иван Петрович, который скоро попадет в опалу за критику политики мелиорации первого секретаря Калашникова. Потом Шабунин станет губернатором области, но это будет в другой жизни. А пока мы ходим друг другу в гости на отшибе дачного поселка, проживая соседями последнее лето…

Слева от нас – дача начальника областного УВД Василия Фёдоровича Дергачева. Его перевели в нашу область совсем недавно из Сибири. Мы как-то особенно сблизились тогда с Дергачевыми. Его сын, Сергей, был постарше меня и часто пропадал в городе, но все равно мы с ним периодически играли в теннис или бадминтон.

Кстати, о теннисе. Наличие корта побудило меня заняться этим видом спорта, правда на очень любительском уровне и только летом. Сергей играл заметно лучше и пытался научить меня брать подачи легко, «выписывая восьмерочку». Лучше всех в поселке играл начальник КГБ Мясников. Очень позитивный спортивный лысый мужик. Он был одет «в фирму» и ракетки у него были фирменные легкие металлические. Не то, что мои – советские деревянные бэушные (что удалость «достать» папе). До перевода в нашу область он работал где-то за границей, поэтому экипировка у него и всей его семьи была как с Уимблдона.

Чуть подальше стояла дача другого зампредоблисполкома – добрейшего Владимира Ивановича Сального. Так же, как и папа, он долгое время работал первым секретарем в одном из районов области. Дима, его сын, на год моложе меня, а дочь Оля – чуть постарше. Вот с этими ребятами я и общался летом на даче – Оля, Дима и Сергей. Но большую часть времени я проводил сам с собой, нарезая километры на велосипеде и читая книжки под яблоней в саду.

Возможно, вы скажете – «так это райская жизнь, в чем проблема, ты ищешь сочувствия в чем?». Конечно, никакого сочувствия я точно не ищу. А проблема в том, что это всё нам не принадлежало. Если бы дача в том поселке была нашей собственностью – это был бы другой коленкор, как говорится. А так я ни на секунду не забывал, что в любой момент все это может быть отнято. «Это все не наше. Нам ничего не принадлежит. Ничего!», – я помню мамины слова. Она не хотела, чтобы я к этому привыкал. Потому что знала, что рано или поздно все это кончится. Знал это и я. Нет, в тыкву не превратится – просто нас там не будет в один прекрасный момент. Исчезнет машина с водителем и сотрудники милиции, отдающие ей честь. Испарятся депутатские комнаты с их лимонадной прохладой. Отвернутся в другую сторону подобострастные, желающие угодить лица… Не то чтобы я думал об этом постоянно. Нет, конечно. Просто было ощущение экзистенциальной тревоги в «фоновом режиме», говоря компьютерным языком.

А вспомните, какой тогда был этот фон. «Гниду цэковскую» обличали чуть ли не из каждого утюга. Возможно, если бы эти привилегии мы застали в «застойные годы», ничего такого у меня бы не было. Никакой тревоги. Но я был подростком перестройки, а мой папа был в самом горниле её. Поэтому по-другому никак не вырисовывалось. В Урюпинске – чувство вины, в Волгограде – чувство тревоги. Первые девятнадцать лет моей жизни.

Теперь немного про дачный магазин. Я не знаю, существовал ли ещё какой-нибудь закрытый «распределитель» в Волгограде, но в 1985-89 гг. был только магазин в Латошинке. Я еще застал стоящими высоко на шкафах бутылки с французским коньяком, виски, не говоря уже о красивых водочных емкостях. Вскоре все это убрали в связи с начавшейся антиалкогольной кампанией. Осталась одна водка – и то ее стали продавать из-под полы. Было смешно наблюдать, как очередной покупатель заговорщически наклоняется к продавщице, что-то шепчет ей в ухо, она понимающе кивает, откуда-то снизу достает бутылку водки, быстро заворачивает ее в пергаментную бумагу и передает покупателю с таким видом, будто там марихуана какая-нибудь, а не пол-литра «Пшеничной».

Там можно было без проблем купить сосиски, докторскую, салями, сервелат, индийский чай в банках, растворимый кофе, оливковое масло, детское питание, а также карбонад, пастрому, буженину, кетчуп и т.п. Перед праздниками ассортимент расширялся за счет шпрот, шоколадного масла, красной икры и чего-то еще. Черной икры я там никогда не видел, да в Волгограде с ней особых проблем и не было – в конце 80-х ее легко можно было купить литровыми банками у «бракуш» на Центральном рынке.

В принципе, товары продавали всем, кто попадал в тот магазин, включая водителей и сотрудников дачного поселка. Потом стали вводить ограничения. Некоторые особо дефицитные товары уже продавали только «дачникам», как нас изящно называла продавщица, знавшая всех «дачников» в лицо. Потом и для «дачников» ввели талоны. Талоны в «номенклатурном» магазине! Я уже не помню, на что именно талоны, но примерно на то же, что и «в городе» – моющие средства, водку и т.п. «Наши» талоны можно было отоварить только там и они отличались по цвету от обычных «городских». Это был год 1988, по-моему.

Однажды, в связи с этим случился конфуз. Тогдашний первый секретарь обкома В.И. Калашников выступал в прямом эфире областного телевидения – была обычная беседа с журналистом и заранее заготовленные вопросы от граждан. Спросили что-то из серии «а знает ли первый секретарь обкома про талоны на продукты и разные товары». Калашников с воодушевлением сказал, что знает и для пущей убедительности добавил: «Ну вот красные – на водку, а зеленые – на мыло». Все бы ничего, но это были талоны в наш магазин в Латошинке. Обычные городские талоны были совсем другими.

Я не был в Латошинке с осени 1989 года и не уверен, хочу ли я туда приехать – посмотреть. Наверное, нет. Там было очень хорошо. Было другое время. Все были живы. Поездка туда встряхнет слишком много воспоминаний из той жизни. Воспоминаний, которые уложены в моей памяти, как вещи в инкапсулированной комнате, покинутой очень давно. Откроешь дверь – и сквозняк сдует бумаги со стола или хрустальная ваза слетит со шкафа и разобьётся. Нет уж, пусть лучше дверь будет закрыта – я ведь и так хорошо помню расположение вещей в комнате. Даже если я что-то позабыл – все равно так сохраннее, без сквозняка.

Память о папе до сих пор помогает мне жить. Он всегда поддерживал меня во всем. Когда мне тяжело, я думаю, через что прошел он и выдержал, сохранив себя. Вспоминаю день его 55-летия 22 июня 1995 года. После семейного праздничного обеда папа уединился на кухонной лоджии и что-то начал писать, дымя сигаретой. Потом дал маме листок бумаги, который она потом перепечатала. Этому листу папа доверил свои самые сокровенные чувства, которые он испытывал тогда. Вот полный текст:

«Начало сентября. Еще сохраняется летнее тепло. Мы с мамой и бабушкой копаем картошку. Наш участок на небольшой поляне у леса. Когда-то здесь стоял домик лесника. Сейчас остался только старый сарай и обветшалый навес.