Сначала следовал визит к секретарю обкома, который курировал отдел оргпартработы и занимался кадрами. В то время им был Литвинов, о котором я уже рассказывал. Это был тот уровень, на котором информация уже сообщалась полностью или почти полностью. Возражений не предполагалось. На более низких уровнях их еще можно было высказывать, но, если ты доходил до кабинета секретаря обкома, считалось, что вопрос уже полностью согласован и решен. Да и не было у меня особых возражений, просто я попросил разрешения посоветоваться с семьей. Это тоже было небольшим отклонением в регламенте, поэтому вызвало удивление Литвинова: «У тебя что, в семье непорядок?» Я объяснил, что именно потому, что в семье порядок, я и должен с ними посоветоваться.

Надо сказать, что семейные дела сотрудников партаппарата интересовали высшее начальство только в тех случаях, если случались какие-то неприятности, жалобы и тому подобное. Поэтому Литвинов сразу потерял интерес к этому вопросу и объявил, что с завтрашнего дня я буду заместителем заведующего отделом организационно-партийной работы обкома, но это ненадолго, а вот когда выпишут мне командировку, тогда и узнаю, куда и зачем я еду. Мне необходимо было делать вид, что до этого времени я тоже ничего не знаю.

Следующим этапом в процедуре назначения был визит к первому секретарю обкома. Им тогда был Леонид Сергеевич Куличенко, но он находился в отъезде, и принял нас второй секретарь обкома Сергей Евгеньевич Крылов. Тут уже вообще никаких разговоров не предусматривалось, меня просто спросили, согласен ли я, я ответил, что согласен, и можно было уходить. Правда, снова не удержался – спросил, почему так все быстро решается, что мне даже не дают возможности посоветоваться с семьей. Крылов удивился и ответил той фразой, которую я часто слышал на протяжении своей жизни, которая ничего не объясняла, но ставила точку на всяких рассуждениях и дискуссиях. Он сказал: «Партийная дисциплина есть партийная дисциплина».

Неделю или дней десять, не помню, прожил я в гостинице «Волгоград», добросовестно ходил «на работу» в обком, хотя прекрасно знал, что ни в какие дела мне здесь особо вникать не следует, так как все это вот-вот кончится. Жене, конечно, позвонил, но строго-настрого приказал никому ничего не говорить. Она все поняла, одежду мне кое-какую передала, чтоб хоть на первое время было во что одеться (уехал-то я налегке). В общем, как в заключение.

<…>

Проводить конференцию поехал сам Литвинов. Это был его участок работы, тем более, если предполагалась смена секретаря, присутствие высшего обкомовского начальства было обязательным. Приехали заранее, и он послал меня походить по городу, осмотреться, повидаться со старыми знакомыми, но зачем приехал, говорить запретил. Было это не очень приятно, но по родным местам я соскучился, старым товарищам обрадовался, так что два дня пролетели незаметно.

В день конференции утром собралось заседание бюро городского комитета партии. Представили меня как зам. зав. отделом обкома и рекомендовали избрать на новую должность. А кто меня там знал из присутствующих? Никто, кроме одного человека – Петра Максимовича Серкова. Он меня еще в 1961 году в партию рекомендовал, а тогда работал председателем Урюпинского райисполкома. Это хорошо, что хоть один знал, а то ведь бывали случаи, когда привозили совсем незнакомого человека, а члены бюро его послушно рекомендовали, не представляя, что он есть такое.

Серков сказал, что хорошо меня знает и мою кандидатуру поддерживает. Остальные молча согласились. А не согласиться они просто не могли. Система всегда жестко карала несогласных. И если кто-то где-то осмеливался возразить, не согласиться с рекомендациями руководства, его вежливо выслушивали, но потом обязательно держали под пристальным вниманием, и при малейшей оплошности следовало наказание. Молчаливое согласие большинства – это фундамент партийного монолита.

Я как представитель обкома сидел на конференции в президиуме, слушал отчетный доклад Сычева, прения и думал, что народ в зале пока ни о чем не догадывается. Но в перерыве подошел ко мне старый знакомый, бывший председатель колхоза, а в то время директор Урюпинского хлебокомбината Василий Иванович Солодков и напрямик спросил: «Сашка, тебя, что ль, на первого выбирать будем?» Я все еще выполнял наказ Литвинова и не признался. «Да брось ты, – сказал Солодков, – мы уж тут все поняли».

В перерыве Литвинов собрал так называемый совет представителей делегаций для обсуждения списка кандидатур в члены горкома. Списки уже были согласованы, но порядок соблюдался. Все присутствующие порядок этот знали, поэтому совет шел довольно мирно. Одна только смелая женщина нашлась, директор Салтынской средней школы Мария Яковлевна Кушкина. Видимо, не понравился я ей чем-то, или стало жаль Сычева, но она напрямик спросила: «Вы что, дитя решили нам рекомендовать?» Было это немного обидно, поскольку «дитя», то есть я, от роду имело 33 года <…>, хотя, может быть, с высоты своего возраста Мария Яковлевна и смотрела на меня как на малолетнего. Возражение ее серьезным не посчитали, да и сама она его быстро сняла. Все закончилось так, как и намечалось, меня единогласно рекомендовали.

Во время голосования не досчитались одного бюллетеня. Сейчас смешно об этом говорить, но тогда это было серьезная накладка. Долго выясняли, в чем дело, Литвинов нервничал, но все кончилось благополучно, избрали почти единогласно.

Надо сказать, что этот отработанный механизм расстановки кадров и их смены практически не менялся все то время, что я работал в партийных структурах, а работал на протяжении трех «исторических периодов» – хрущевской оттепели, брежневского застоя и горбачевской перестройки. Существовали некоторые отличия только в зависимости от должности, в которой тебя утверждали. Я еще раз на себе испытал действие этого механизма, когда проходил утверждение на должность секретаря областного комитета партии. Это было уже в 1985 году, перестройка только начиналась, были большие ожидания и какое-то оживление в партии. Меня должно было бы насторожить, что все на глазах меняется, а сложившиеся годами отношения субординации и дисциплины остаются прежними. Не насторожило. Хотя именно в этот момент я близко столкнулся с людьми, которые непосредственно определяли партийную и государственную политику, некоторые определяют и сейчас».9

Папа – молодой первый секретарь Урюпинского горкома КПСС Волгоградской области, 1973 год.

Волгоградская область ничем не отличалась от остальной страны, поскольку в ней происходило абсолютно тоже самое, что практически во всех других краях, областях и республиках СССР. Леонид Сергеевич Куличенко занял пост первого секретаря обкома в 1965 году после ухода в Москву прежнего первого секретаря – Алексея Михайловича Школьникова, активно поддержавшего смещение Н.С. Хрущева. Куличенко просидел в своем кресле до 1984 года когда его, ушедшего на пенсию, сменил Владимир Ильич Калашников, которого «пролоббировал» его друг и коллега по Ставропольскому крайкому партии тогдашний секретарь ЦК по сельскому хозяйству М.С. Горбачев. Я думаю, если бы Горбачев не посодействовал Калашникову, то Куличенко вполне мог бы и дальше быть «первым» еще пару-тройку лет. Такая же картина была практически везде по Советскому Союзу.

Первый секретарь Волгоградского обкома КПСС (1965-1984 гг)

Л.С. Куличенко.

Для работы над этой книгой, в январе 2019 года я встречался в Москве с Владимиром Анатольевичем Катуниным, папиным другом и коллегой. Он мне тогда сказал: «Миша, твой отец должен был бы стать первым секретарем Волгоградского обкома не в 1990 году, а в 1980. Ну максимум в 1982». Катунин был зональным инструктором ЦК в начале 1980-х и он мне рассказал то, что видел своими глазами. Как старики – первые секретари обкомов – сидели практически везде по стране в своих креслах без движения. Он на многочисленных примерах рассказывал мне про почти полное отсутствие поколенческой ротации на уровне первых секретарей обкомов, крайкомов и республик с середины 1960-х годов и до самой перестройки.

Я помню, как папа приезжал с очередного пленума обкома и они с мамой, запершись на кухне, о чем-то тихо беседовали. Иногда до меня доходили отдельные слова и, хоть я и не понимал деталей, но чувствовал, что папа был раздражен происходившим на пленумах. Эти раздражение и злость накапливались. Я видел, как папа все это держал в себе и на мои наивные вопросы о том, переводят ли его куда-нибудь в другое место, он улыбался и делал свой знаменитый отрывистый взмах правой рукой – что означало бесполезность происходящего. Я понимал из обрывков его разговоров с мамой и некоторыми близкими коллегами, что их всех, мягко говоря, озадачивала, ситуация в областном комитете партии во главе со стареющим первым секретарем.

Позже оказалось, что я все правильно понимал. Папа и в своих мемуарах, и в долгих беседах со мной после 1991 года откровенно делился некоторыми подробностями того, как он, молодой первый секретарь Урюпинского горкома, спорил с «мамонтами» из обкома партии. Причем, не только тогда, но уже и в статусе первого секретаря Волгоградского городского комитета КПСС, и первого секретаря Волгоградского обкома – в последних двух случаях это уже была критика не только обкома, но и ЦК. У папы всегда было свое видение того, как и чем должна руководить партия. И это его представление далеко не всегда совпадало с той практикой, которая была принята в партийных комитетах всех уровней.

Мне как-то один друг, с которым мы знакомы со школы, сказал, что «это просто твой отец такой был современный, широко мыслящий партработник, в то время как в большинстве там были совсем другие типажи». Не совсем соглашусь с этим. Думаю, есть большой поколенческий компонент. Молодые секретари, возраста моего отца, были подавляющим меньшинством в райкомах, горкомах и обкомах поэтому многие из них просто сидели тихо, стараясь не раздражать стариков. Мой папа хоть и был осторожным, но понимал идиотизм происходившего поэтому периодически позволял себе такие выступления на пленумах обкома в 1970-е годы, которые мало кто из его коллег отважился повторять. Он в своих воспоминаниях прямо пишет о «старении» системы и это не только метафора: «Меня все время не оставляет мысль, что период «старения», саморазрушения в партии начался задолго до этого. Когда – не знаю. Знаю только, что продолжить внешнее существование любой разлагающейся системы может только консервация. И вот такой самоконсервацией для партии был период застоя, он был продолжением псевдожизни. Вот против такой псевдожизни я и собирался тогда выступить».10