На Пашином магнитофоне была поставлена пленка. Аркадий надел Пашины наушники и включил аппарат. Его интересовало, почему Унманн порвал с Голодкиным и почему именно в январе.
Аркадий подзабыл немецкий, но помнил достаточно, чтобы разобрать откровенные угрозы, которыми Унманн держал студентов в послушании. Судя по голосам, немецкие студенты его побаивались. Что ж, у Унманна была хорошая работенка. Припугнул одного-двух ребятишек — и гуляй весь день. Он, видно, занимался контрабандой фотоаппаратов и биноклей из ГДР, а возможно, принуждал к этому и студентов. Разумеется, не икон — русскими иконами интересовались только гости с Запада.
Потом Аркадий прослушал пленку, где собеседник предлагал Унманну встретиться «в обычном месте». На следующий день тот же человек просил Унманна быть у Большого театра. Потом снова «в обычном месте», а еще через два дня где-то еще. Никаких имен, никаких дополнительных сведений, и только немецкая речь. Аркадий долго ломал голову, прежде чем догадался, что анонимным другом Унманна был Осборн, потому что Унманн ни разу не появлялся на пленках Осборна. Во всех случаях Осборн звонил Унманну и ни разу наоборот, причем Осборн, скорее всего, звонил только из автоматов. Потом в голосе анонимного собеседника вдруг появлялась необычная интонация, и Аркадию снова казалось, что его догадка насчет Осборна — бред.
Он поставил пленки Осборна и Унманна на двух магнитофонах и стал слушать поочередно. В пепельнице выросла гора окурков. Теперь только терпение.
На рассвете, после семи часов прослушивания, Аркадий вышел на улицу, чтобы немного прийти в себя. На ветру вокруг опустевшей стоянки такси шуршала живая изгородь. Он жадно вдыхал свежий холодный воздух. Услышал другой звук — ритмичный глухой стук у себя над головой. Это рабочие простукивали бордюр на крыше гостиницы, чтобы обнаружить отставшие за зиму кирпичи. Вернувшись в номер, он принялся за февральские пленки Унманна. 2 февраля, в день отъезда Осборна из Москвы в Ленинград, позвонил анонимный собеседник.
— Самолет опаздывает.
— Опаздывает?
— Все идет как надо. Не надо так волноваться.
— А вы никогда не волнуетесь?
— Спокойней, Ганс.
— Мне это не нравится.
— Видите ли, несколько поздно думать о том, нравится вам это или пет.
— Все знают, что такое эти «Туполевы».
— Думаете, авария? По-вашему, только немцы могут построить что-нибудь путное.
— Опоздание — тоже плохо. Когда будете в Ленинграде…
— Я и раньше был в Ленинграде. Я был там раньше с немцами. Все будет как надо.
Аркадий на часок вздремнул.
7
Макет представлял собой бесформенную голову из розового гипса, одетую в потрепанный парик, но за ушами были петли, так что лицо распахивалось посередине, открывая скрытые внутри синие мышцы и белый череп, исполненные так искусно, будто это были творения Фаберже.
— Ткани не покоятся на пустом месте, — заметил Андреев. — Ваши черты, дорогой следователь, не зависят от вашего интеллекта, нрава или обаяния, — антрополог отложил макет в сторону и пожал протянутую Аркадием руку. — Чувствуете свои косточки? В кисти двадцать семь костей, следователь, и каждая по-своему сочленяется с другой и служит определенной цели, — сильное для такого маленького человека, как Андреев, рукопожатие стало еще крепче, и Аркадий почувствовал, как сдвинулись вены на тыльной стороне ладони, — и сгибающие, и разгибающие мышцы отличаются друг от друга по размерам в особенностям связок. Скажи я вам, что смогу реконструировать вашу руку, вы ни на минуту не усомнитесь. Рука представляется нам инструментом, механизмом. — Андреев отпустил руку Аркадия. — Голова — это механизм для нервной реакции, для того чтобы есть, смотреть, слушать и нюхать — в такой последовательности. У этого механизма сравнительно больше костей и меньше тканей, чем в руке. Лицо — это всего лишь тонкая маска на черепе. Можно восстановить лицо по черепу, но нельзя восстановить череп по лицу.