В другом известном эпизоде Пруст сравнивает стиль двух сестер – герцогини и княгини Германтских. Психологическая достоверность этой сцены оказывается лишь немного поколеблена тем фактом, что Пруст на сей раз отказывается от своей оптики историка моды: хотя действие происходит в 1890‐е годы, одежда героинь соединяет моды 1890‐х и 1912 годов. В этой волшебной сцене театр предстает таинственным водным царством. В полумраке видна ложа княгини Германтской, вознесенная над обителью смертных, сидящих внизу в партере. «Точно старшая богиня», княгиня восседала на диване, «красном, как коралловый риф». Зеркало рядом с ней мерцало, подобно «лучу света в слепящем водном хрустале. Мы читаем описание ее наряда:
Похожий и на перо, и на венчик, как некоторые морские растения, большой белый цветок, пушистый, точно крыло, спускался со лба… и тянулся вдоль ее щеки… На волосах… была натянута сетка из тех белых раковинок, которые вылавливаются в южных морях и которые были перемешаны с жемчужинами и образовывали морскую мозаику, выглядывавшую из волн…
Спектакль вот-вот должен начаться, и княгиня садится ближе к краю ложи – так, будто она сама является частью представления. «…В высохшем, обнажившемся, уже не принадлежащем миру вод бенуаре» княгиня «явилась… в бело-голубой чалме, словно… трагическая актриса», и оказалось, «что уютное гнездо зимородка, бережно прикрывавшее розовый перламутр ее щек, было… громадной райской птицей».
Когда начинается второй акт, сидящие в ложе двигаются и встают, чтобы пропустить герцогиню. Туалеты двух сестер различны – так же как и их характеры:
Вместо чудных мягких перьев, спускавшихся… до самой шеи, вместо сетки из раковин и жемчужин, герцогиня украсила волосы простой эгреткой… напоминавшей хохолок птицы. Ее шея и плечи выступали из белоснежной волны муслина, над которой колыхался веер из лебединых перьев, но дальше единственным украшением корсажа служили бесчисленные блестки, металлические, в виде палочек, бусинок, и бриллиантовые, и все платье с подлинно британской педантичностью облегало ее тело.
Словно предугадывая, что ее родственница оденется на этот вечер «как на бал-маскарад», герцогиня «решила дать ей урок хорошего вкуса» – или, по крайней мере, другого вкуса. Герцогиня имела обыкновение «подсмеиваться» над тем, что ей казалось модными «крайностями»: «для… чисто французской умеренности» герцогини стиль ее кузины казался слишком поэтичным, восторженным, экзальтированным, германским – хотя она находила его милым. В свою очередь, княгиня полагала, что Ориана одевается «холодновато, суховато, немножко „портняжно“», искренне признавая, однако, «в этой строгой сдержанности изысканную утонченность». При всем различии туалетов женщины любовались друг другом.
Простые смертные пытались подражать им, однако эти роли были не по силам другим «актрисам». Так, баронессу де Морьенваль туалет в стиле княгини Германтской превращал в «эксцентрическую», «претенциозную» особу, лишенную вкуса, а дорогостоящие и трудоемкие попытки мадам де Камбремер одеться в стиле герцогини Германтской придавали ей «вид провинциальной пансионерки, прямой, как палка, сухой и костлявой», «воткнувшей в волосы державшееся на проволоке подобие плюмажа с катафалка». Разумеется, это не мешало им приглядываться к нарядам сестер – но любая имитация была обречена на неудачу.
Рассказчик, в свою очередь, убежден, что туалеты герцогини и княгини «составляют часть их самих» – так же как каждая птица имеет особенное оперение: «райская птица казалась мне столь же неотделимой от [княгини], как павлин от Юноны; я не мог допустить мысль, чтобы еще какая-нибудь женщина присвоила блестчатый корсаж герцогини, что для меня было равносильно присвоению блестящей, обшитой бахромою эгиды Минервы». В то время как рассказчик погружен в размышления, герцогиня замечает его и «низвергает» на него «искрометный, небесный ливень улыбки»[372].
Эта сцена содержит в себе отсылки к реальным событиям, людям и костюмам, однако они носят опосредствованный характер. Хотя графиня де Греффюль во многих отношениях составляла прототип герцогини Германтской, здесь она скорее служит моделью для создания образа княгини, поскольку, подобно ей, мадам Греффюль предпочитала экстравагантные наряды. Биограф Пруста пишет:
В одной из сцен «Содома и Гоморры», впоследствии отвергнутой автором, Пруст пересказывает характерный анекдот о графине де Греффюль. Графиня говорит мадам Стэндиш: «Я буду знать, что утратила свою красоту, когда люди перестанут разглядывать меня на улице», – на что ее собеседница отвечает: «Не бойся, моя дорогая: пока ты так одеваешься, люди всегда будут оборачиваться и смотреть тебе вслед»[373].
В театральном эпизоде чрезмерная пышность туалета мадам Греффюль (княгини) контрастирует с аскетичным шиком мадам Стэндиш (герцогини). Именно в таких нарядах появились эти две женщины в театре в мае 1912 года. Упоминание о «британских» коннотациях стиля герцогини прямо указывает на мадам Стэндиш, бывшую любовницу Эдуарда VII, подражавшую стилю королевы Александры.
Альбертина появляется в романе как одна из множества молодых девушек, одетых pour le sport[374], подталкивающих велосипеды или разгуливающих с клюшками для гольфа: «их одеяние было резко непохоже на наряды других молодых девушек, живших в Бальбеке, среди которых иные, правда, занимались спортом, но не носили при этом специального костюма».
Неизвестно, как именно одета Альбертина: рассказчик упоминает лишь шапочку-поло, предмет гардероба, в котором девушки походили на «очень молодых любовниц велосипедистов-гонщиков». Позже, когда она и рассказчик становятся друзьями, Альбертина с презрением отзывается о девушках, предпочитающих более традиционные наряды: «они нелепо одеваются. Они ходят на гольф в шелковых платьях!»[375]
Впрочем, невзирая на клюшки для гольфа и велосипед, Альбертина была не только спортивной, но и артистичной девушкой, и под опекой Эльстира ее «вкус в области живописи достиг почти того же уровня, что и вкус в области туалетов». Эльстир сам по себе заслуживает упоминания. Его образ отсылает к нескольким прототипам (например, к Полю Эллё и Клоду Моне), а его творчество сочетает в себе элементы импрессионизма и документирования элегантной жизни. Рисуя яхты, он с одобрением отзывается о легких женских туалетах. На скачках он замечает «маленькую белую шляпу и маленький белый зонтик» куртизанки мадемуазель Лии, полагая их «восхитительными». Когда его спрашивают, чем эти аксессуары отличаются от других подобных, он отвечает лишь (так же как и повариха рассказчика о своих суфле): «Тут все дело в умении» – что, в сущности, ничем не хуже любых других определений стиля.
Пруст определенно думал о Дега, заставляя своего рассказчика объявить, он «уже не был в силах презирать модисток, так как Эльстир сказал <ему>, что легкое прикосновение, которым они завершают свою работу… лаская банты или перья готовой шляпы, для него такой же интересный мотив, как и движения жокея»[376]. По совету Свана герцогиня купила одну из картин Эльстира и спрятала ее подальше, до тех времен, когда он войдет в моду и она сможет демонстрировать его как свидетельство своего безошибочного вкуса.
Альбертина учится разбираться в моде и в искусстве у Эльстира, человека, «обладающего строгим и совершенным вкусом» – настолько, что «все то, что носили три четверти женщин… внушало ему отвращение»; впрочем, бывали и исключения: например, герцогиня Германтская. Не будучи состоятельным человеком, он заказывает для своей жены «очаровательные» туалеты по баснословным ценам. Пруст явно согласен с Эльстиром, полагающим, что ужасный наряд от прекрасного отличают мельчайшие детали: «Впрочем, очень мало хороших портних, одна-две, Кало, хотя она слишком увлекается кружевом, Дусе, Шерюи, иногда Пакен. Остальные ужасны»[377].
В том, что касается моды, Альбертина, обладающая природным «чутьем» на элегантность, кажется искушеннее рассказчика:
«Но значит, существует огромная разница между туалетом от Кало и от какого-нибудь обыкновенного портного?» – спросил я Альбертину. «Громадная разница, дитя мое… Только, увы, то, что в другом месте стоит триста франков, у них стоит две тысячи. Но зато не будет ничего общего. Только для людей, которые в этом ничего не понимают, это одно и то же». – «Совершенно правильно, – заметил Эльстир, – хотя все же нельзя сказать, чтобы разница была такая же глубокая, как между статуями в Реймсском соборе и в церкви Святого Августина»[378].