Эта саморежиссура сталинщины удивляет и восторгает. По этой части наш артист превзошел даже Гитлера с его «триумфом воли» и факельными шествиями немецких роботов.

Постановки Сталина были куда изощреннее — в них, как в чеховских пьесах, говорилось одно, а действия и поступки имели совсем другой смысл. Вранье усилиями сторонников вождя превращалось в акт художественного изъявления, и здесь особую роль играл пафос, возвышенная риторика срасталась с бытом, и тот, кто не участвовал в «венчании», крича с патетическими интонациями, объявлялся английским или японским, неважно, шпионом или вредителем.

Народ имел дело не лично с диктатором («кремлевским затворником»), а с образом диктатора, имевшим всепроникающее качество. Поэтому так трогательны всякие обращения к вождю как к «отцу народов» — метафора тут ощутима, но в психологии масс это представление совершенно стиралось и метафорическое значение куда-то исчезало. Вылизывание сапога вождя принимало весьма реальную форму — именно так в кураже любви первобытные люди целовали следы своего начальника.

Пародийного характера «венчания» никто не замечал. Ну разве что Булгаков видел всё, да и Платонов чувствовал реальность…

Но их переплюнул Мандельштам великим, равным самоубийству стишком («Послушай стишок, — говорил сам автор Эренбургу, — как он? Ничего?»), написанным еще в 34-м году про «тараканьи усища» и «тонкошеих вождей».

«Вы сами себя берете за руку и ведете на казнь…» — эти предупреждающие слова Маркиша в адрес Осипа Эмильевича вспоминала потом Надежда Яковлевна.

Да ведь эти слова можно было послать, по крайней мере, уже одиннадцати миллионам.

Что делал Мандельштам?.. Он скоморошествовал перед вождем. Он юродствовал — в полном соответствии с обрядовой игрой, где волхвы, зная, предчувствуя, что им «на вешалке висеть», подвергали вождя племени традиционному для этого жанра осмеянию.

«Что ни казнь у него, то малина!» — а теперь повы-ясняйте, дорогой Иосиф Виссарионович, у самого Бориса Леонидовича — «мастер» этот автор или «не мастер»?..

Вдумаемся, Сталин пообещал Пастернаку, что с Мандельштамом «будет все в порядке». Это значило, что после показательной ссылки в Воронеж поэту будет предоставлена возможность поучаствовать в «венчании», посчитав выходку 34-го года преждевременной, ибо она наступила в обгон истории и символизировала еще не объявленное официозом «развенчание».

Гениальному поэту в 37-м пришлось исправляться, и он черным по белому написал:

Мне кажется, что строка «к жизни и смерти готовая» находится в связке со словами Пастернака в телефонном разговоре со Сталиным о судьбе Мандельштама, — на вопрос вождя, о чем хочет говорить с ним, вождем, поэт ответил: «О жизни и смерти».

В 37-м на эту тему говорить-мечтать не положено. Мандельштам об этом знает и присоединяется к хору венчающих следующим образом:

И далее:

Потом:

Чтобы в конце добавить прямо, по-большевистски:

Датировано, повторяю, 37-м.

Однако поздно было, Осип Эмильевич.

Мало было Чердыни, Воронежа… Впереди Сучан. Эх, кабы не заступничество Бухарина, может… Нет. Не обошлось бы.

Закон первобытного общества: вождь способен сохранить магическую силу только через кровь, пущенную от очередной жертвы. Сталин воспроизводит этот закон в 37-м году в полной мере, однако, чтобы победить окончательно и сохранить себя наверху, ему надо… убить всех, иначе рано или поздно «развенчание» наступит.