— То есть нереалистично считать, что я могу продать свою работу? Ты это имеешь в виду? Ты не веришь в то, что, если бы тебя заметили, ты могла бы стать уважаемой артисткой? Бог с тобой, Нимбус. Не знаю, на что я больше злюсь… На недостаток твоей веры в меня или недостаток веры в себя саму.
Он всегда был так страстен, так убедителен. Если бы только Тил смог использовать свой язык, ум и руки, чтобы защититься от неприятностей, думала Нимбус. Но ведь и у нее были руки и разум. Они оба слишком долго спали в своей слишком уютной постели. И вот теперь — стук в их дверь… И автоуборщик, вымывающий мечты.
Состоявшаяся через две недели в галерее «Хиллуэй» выставка «Уличное искусство» отвлекала Тила от того, что пока ему удалось наскрести лишь сто восемьдесят мьюнитов. Он провел несколько месяцев, не покладая рук трудясь над проектом для этого шоу, не уделяя внимания его снисходительному названию. Последние две недели он работал с заметно угасшим вдохновением, и сейчас Нимбус с облегчением наблюдала за тем, как восстанавливались его былые драйв и энтузиазм. Он нервничал, он раздражался, но все это было оттого, что он был воодушевлен. Она тоже была воодушевлена, потому что сегодня ей придется быть не просто артисткой, но настоящей частью произведения искусства.
Тил до самого конца возился со скрытой системой управления, снимая панели и осматривая путаное гнездо кабелей и шлангов, вентилей и плат. Нимбус, одетая в халат, поддразнила его: «Эй, а это тут зачем?» Она взялась за вентиль и согнула руку, словно поворачивая его.
— Ничего не трогай! Тут все под высоким давлением, ты же знаешь! Если эти шланги выйдут из-под контроля, весь музей превратится в одну большую уродливую картину Джексона Поллока!
— Кого?
Их амбициозный вклад в недельную выставку был озаглавлен «Станции пересадки, или Каждый человек — мученик». Снаружи он представлял собой огромный аквариум, собранный из легких прозрачных керамических листов, которые Тил нашел на заводской свалке по соседству. Они были забракованы из-за маленьких мутных пятнышек. Аквариум или террариум был разделен на несколько меньших комнат или клеток. А внутри этого крошечного прозрачного дома была Нимбус, выполняющая свои отрепетированные движения. Портрет ню, сошедший с холста.
Размеры, необычность и очаровательное содержание этой работы быстро сделали ее центральным экспонатом выставки, и Тил нагло ухмылялся, наблюдая за толпой народа, сбившейся вокруг причудливой клетки, чтобы поглядеть на ее экзотическую обитательницу. Да, он чувствовал себя слегка виноватым в том, что так доминировал на шоу, но ведь как только они сполна насладятся его работой, то пойдут и посмотрят все остальные. И он не собирался позволять своей вине помешать ему вкусить свой величайший триумф в качестве художника. Тут были настоящие критики. Владельцы маленьких галерей. Торговцы предметами искусства. И коллекционеры…
На Нимбус была лишь реалистичная жесткая маска, которую Тил отлил с ее собственного лица. В нее были встроены прозрачные линзы для защиты глаз и фильтр для защиты легких от краски. Необходимость этих приспособлений была более чем очевидна. В первом отсеке Нимбус, подобно зародышу, плавала в красной воде, словно в лоне, наполненном материнской кровью. Подобие пуповины закачивало воздух прямо в рот маски. Сперва она плавала, свернувшись калачиком, но потом начала пинаться во все стороны. В конце концов она приблизилась к панели, ведущей в следующий отсек, и открыла ее. Через нее из лона хлынула жидкость, а скрытые шланги со всех сторон обдали Нимбус фальшивой кровью. Зрители невольно отступили. Она отсоединила свою пуповину. Дверь за ней закрылась, перекрыв поток, а теперь и шланги перестали дергаться. Вся покрытая кровью, Нимбус была «рождена».
Из шлангов брызнула очищающая вода, и мужчины улыбались, глядя на то, как Нимбус под струями отмывает себя. Новая душа, вступающая в мир. Капли крови были смыты с волос на лобке. Вода оказалась слегка холодноватой, и ее соски стали твердыми, словно ластики. Подуло теплом, и Нимбус встряхнула своими длинными волосами у одного из воздушных потоков. Встала так, чтобы теплый воздух достиг ее лобка. Эрекцию почувствовал даже Тил, уже видевший все это.
Тогда он слегка скривился. Не было никаких сомнений, что в своем возбуждении он не одинок… Словно сидел в сумраке порнокинотеатра. Он заметил, как блестящие жабры одного из наблюдателей-нелюдей затрепетали чаще. То, что он чувствовал, было не ревностью, — идея с ее обнажением принадлежала ему. Она же сперва противилась, беспокоилась. Это он хотел, чтобы зрелище было столь же эротичным, сколь и заставляющим задуматься. И он чувствовал вину. Эксплуатировал ли он Нимбус? Не более, чем Ренуар эксплуатировал тех пышных рыжеволосых красавиц, которых писал так нежно, возразил он себе. С другой стороны, любуясь его работами, ему хотелось мастурбировать не меньше, чем восхищаться мастерством их создателя. Неужели он продавал тело Нимбус… Как когда-то делала она сама? Делало ли это его ее сутенером? Неужели это и было предложенным им убежищем от былого? Была ли эта клетка ее выходом?
Она делала это для него, и делала с гордостью. Но не могло ли быть так, что она тайно чувствовала себя использованной, униженной? Что она делала это скорее из любви к нему, чем ради самовыражения? В эти секунды он очень гордился ею, но и переживал в то же время. Было ли это искусством или же он просто подсознательно хотел доставить себе радость, заставив и других восхищаться его любовницей? Было ли это его величайшим достижением в качестве художника или же его окончательной деградацией как человека?
Он никогда не мог выразить это словами, но он должен был сказать ей, что он не такой, как ее предыдущие любовники, при первой возможности. Он отчаянно жаждал дать ей знать, что любит ее…
Только что рожденное человеческое дитя переместилось в следующий отсек. Это был внешний мир, и он бомбардировал ее цветами и раздражителями. Ветра хлестали ее. Краски всех оттенков брызгали на нее со всех сторон, смешиваясь в новые цвета на палитре ее тела. Плоть ее была непрерывно меняющимся холстом. Она кружилась, вертелась, танцевала. Взмахивала мокрой желто-голубой гривой. Волосы на ее лобке были зелеными. А теперь оранжевыми. Она нагнулась, чтобы позволить струе фиолетовой краски разбиться об ее ягодицы. Мужчины и даже женщины ухмылялись. Было ли это выражением высокой оценки или же знаком плотского желания?
Керамические листы должны были послужить окнами многоквартирного здания, а потому подверглись специальной обработке, не позволявшей закрепляться граффити, оставляемыми вандалами, и поэтому ураган разбрызгиваемой и распыляемой краски не мешал обзору содержимого клетки. Этот лист был покрыт наибольшим количеством пятен, что не стало помехой, — Тил вырезал бракованные участки и вставил на их место длинные черные резиновые рукавицы, которые свисали в клетку, подобно вялым пенисам. Теперь люди жались ближе, отталкивали друг друга, борясь за шанс заполнить эти перчатки, протянуть руки и дотронуться до Нимбус… Погладить ее, поласкать. Мужчина в строгом костюме сжал одну из ее грудей, словно пытаясь удержать ее, но она была скользкой от краски и высвободилась из его хватки. Протанцевала к противоположной стене, чтобы дать возможность коснуться себя тем, кто столпился возле нее. Женщина запустила руку Нимбус между ног и терла ее несколько секунд. Нимбус не противилась, а затем скользнула на пол и начала кататься в краске туда-сюда. Мир эксплуатировал невинную душу, использовал ее. Портил ее. Недовольство Тила усиливалось, как и его эрекция. Они репетировали все это на его чердаке… Но тогда их было только двое…
Только взглянуть на всю эту краску… Конечно, она будет использована вторично — каждый цвет будет отфильтрован от остальных компьютером и загнан в соответствующий бак, — однако краска все равно была дорогой. По его меркам и сборка компьютера оказалась очень дорогой. Но он не платил за электричество — и теперь у них серьезные проблемы. Он не покупал кофе и нормальную еду. Не купил Нимбус хороший подарок на Рождество. И она не жаловалась. А раньше она даже работала какое-то время на керамическом заводе и не возражала против того, чтобы он использовал ее деньги. Все эти жертвы были принесены его видению… А теперь он сомневался в нем.
Все эти уважаемые горожане нащупывали Нимбус, а она дразнила их, то приближаясь, то снова отходя, а затем возвращалась и позволяла им дотронуться до себя. Неужели они не понимали, что таким образом они тоже становились частью искусства, но исполняли отрицательную роль? Изображали тех, кто оскверняет, становились ими? Нет, они не понимали искусство, а может, им просто было плевать. Это был карнавал, интермедия. Стрип-шоу. Но чего он ожидал, помещая туда эти перчатки? Что они приласкают ее и немедленно отметят важность символизма?
Да, этого он и ждал. Но теперь понял, что переоценил свою публику.
Значит, его так успешно принятая работа — провал?
В следующем отсеке шланги взметнули вихрь порошка цвета грязи, который облепил краску, превращавшую тело Нимбус в калейдоскоп. Вскоре она покрылась порошком с головы до ног. Жизнь, пачкающая душу, пользующая ее, иссушающая ее, душащая ее. Нимбус танцевала в этой буре, билась о стены в попытках вырваться наружу и наконец упала и съежилась на полу. На нее намело такой толстый слой порошка, что она стала напоминать фигуру из Помпеи.