Памятники Византийской литературы IX-XV веков, Коллектив авторов

Книги

Памятники Византийской литературы IX-XV веков

22
18
20
22
24
26
28
30

6. Так как, видимо, еще недостаточно людей различным способом лишилось жизни, тот человек, в хороших делах ничтожный, а в плохих великий, умножил несчастья и как бы собственноручно увенчал беду короной. Он не мог упустить момент стать собственноручным убийцей еще и для тех, которых он приблизил к гибели уже раньше своими бестолковыми планами, говоря по правде, легкомыслием в битве и плохой охраной города, как дальше еще яснее покажет моя повесть.

Михаил Глика

(1–я половина XII в.)

Сведения о жизни Михаила Глики, хрониста и богослова, жившего в царствование императора Мануила Комнина, ограничиваются лишь немногочисленными автобиографическими отступлениями в его сочинениях: в сборнике пословиц, в «Хронике», в письмах, в книге толкований на пословицы со стихотворным вступлением и в небольшой поэме. Развернутое заглавие на одной из рукописей дает возможность определить, хотя бы приблизительно, место рождения писателя — остров Корфу близ Эпира. Поэма, в начале которой Глика говорит, что он «объездил целый свет» и прочел немало книг, свидетельствует о важном событии в его жизни: эта поэма, написанная в придворной тюрьме, представляет собой стихотворное прошение о помиловании, обращенное к Мануилу. Из заглавия поэмы известно, что причиной заточения Глики был донос «некоего злопыхателя». По новым данным, причиной заточения Глики было его письмо к Мануилу, в котором он, правда, иносказательно, высмеял пристрастие императора к гаданиям и астрологии. Обнаруженная в части рукописей заключительная приписка к поэме сообщает, что прошение возымело свое действие: казнь для Глики была заменена ослеплением.

В культурном движении XI–XII вв. творчество Глики занимает особое место. Глика принимает античное наследие лишь в очень ограниченной степени и не разделяет всеобщего преклонения перед ним. С другой стороны, Глика больше, чем кто–либо другой из византийских писателей, использует народный язык. В этом смысле его можно расценивать как продолжателя того процесса слияния народного языка с литературным, который намечается уже несколько раньше, у Продрома.

«Хроника» Глики заставляет скорее вспомнить о причудливой игре фантазии у Иоанна Малалы, чем о достижениях в изображении окружающей действительности у ближайших его предшественников, например, у хронистов времени Феофана. В стандартную композицию хроники, состоящей из четырех частей, которую Глика начинает от сотворения мира и доводит до смерти Алексея Комнина, он искусно вплетает рассказы о происхождении и жизни растений и животных. Эти рассказы нередко принимают форму басни или анекдота. Встречаются также подробные описания магической силы различных камней. На протяжении всего сочинения прием притчи–сравнения чередуется с аллегорией. Описывая финиковую пальму, Глика отмечает, что дерево это дает сладкие плоды, хотя растет в соленой почве. Так и мы, говорит писатель, сохраняем много хороших качеств, хотя за свою жизнь неоднократно сталкиваемся со злом. Некоторые явления природы Глика рассматривает как символы теологических понятий. Так, например, горячие ключи в горах Ликии, по мнению писателя, символизируют соединение в Христе божественной и человеческой природы.

«Хроника» обнаруживает большую начитанность Глики. Его интерес ко всему живому напоминает по духу произведения Элиана. Однако из античных философов Глика принимает безусловно одного только Аристотеля. Многих античных авторов предает он проклятию за то, что они «по своей воле тщательно исследовали предметы пустые и, словно слепые, не видели главной истины». Начитанность Глики выражается главным образом в хорошем знакомстве с литературой патриотической. В очень большой степени использованы Шестодневы и хроники предшественников, как, например, Пселла и Зонары; упомянут даже «Варлаам и Иоасаф».

Глика посвящает «Хронику» сыну. Возможно, именно этим и объясняется обилие развлекательного материала и доходчивость изложения, что является двумя основными средствами, применяемыми писателем для осуществления своей цели, — показать целесообразность сотворенного богом мира и объяснить видимые противоречия.

Подобная же цель поставлена Гликой и в его письмах, трактующих теологические вопросы в более узком плане. И хотя в них, как и в «Хронике», очевидна любовь автора к народному языку и пословицам, письма эти предназначены уже для ученых кругов.

Глике принадлежит еще сборник пословиц, составленный, видимо, для обучения в школах. Пословица впервые в истории византийской литературы становится средством для объяснения богословских вопросов. В книге толкований на собранные пословицы Глика часто обращается к аллегорическому методу.

Наиболее яркое с художественной точки зрения произведение Глики — поэма, написанная в тюрьме. Глика использовал вошедший тогда уже в прочное употребление пятнадцатисложный политический стих. Язык поэмы незатейлив, но расцвечен народной лексикой и оборотами, близкими к пословицам. Античные образы, если не считать такого ходового выражения, как «царство Аида», полностью отсутствуют. Сюжет поэмы несложен. Заключенный описывает ужасы одной из самых мрачных тюрем Константинополя и просит императора о снисхождении. В этой поэме Глика поднимается до подлинной человечности: вся поэма проникнута верой в победу лучших сторон человеческой натуры, в победу света над мраком.

Глике принадлежит еще стихотворный энкомий в честь удачного похода Мануила на венгров. Интересно, что этот энкомий, представляющий собой вступление к толкованиям пословиц, был написан Гликой, по всей вероятности, в конце жизни, во всяком случае после постигшей его кары. Так, с XII в. вместе с развитием гуманистических черт в византийской литературе начинает отчетливо проступать сервилизм, свойственный до Глики Продрому, а впоследствии присущий творчеству многих поэтов и прозаиков как одна из самых характерных черт греческой литературы позднего средневековья.

СТИХИ ГРАММАТИКА МИХАИЛА ГЛИКИ, КОТОРЫЕ ОН НАПИСАЛ, КОГДА НАХОДИЛСЯ В ТЮРЬМЕ ПО ПРОИСКАМ НЕКОЕГО ЗЛОПЫХАТЕЛЯ[377]

Ребенком был я, взрослым стал, ходил по свету много, Слыхал я старых мудрецов и книг прочел немало, Я испытанью все подверг и все пути проверил; Сказанья стародавних дней, вещуний старых речи, Как говорят, с младых ногтей, я изучил подробно, Стараясь все познать, что есть и что бывает в жизни, Чтоб никогда не утонуть в невежества пучине. Как в путь пускается купец, желающий наживы, И, об опасностях забыв, выходит смело в море, И презирает жадных волн разинутые пасти, Стремясь все дальше, дальше плыть, он с гибелью играет, Вот так в необозримый круг науки я рванулся, Добычу там я собирал, и золото, и жемчуг, Сокровищ много дорогих, обогащаясь знаньем, И много прибыли стяжал торговлею такою. И вот, дороги все пройдя, все испытав на деле, Почел недостоверным я и болтовней нелепой, Признал обманом я пустым и вовсе не поверил Тому, что говорит народ в пословице известной: «Коль ворон сядет близ тебя и станет громко каркать, То это означает смерть и горькую разлуку». Откуда б воронам такой завидный жребий выпал, Что могут тайны раскрывать и все вперед предвидеть, Что предрекать умеют смерть и участь человека? Казалось это мне смешным и глупым пустословьем; Но случай научил меня, пришла пора иная; Поверить опыту пришлось, и крепко я поверил, Что златом мудрости полна такая поговорка: «До самой старости учись и становись смиренным!» И вот теперь я вновь учусь и голову склоняю, Меня мой опыт научил, и доказал мне ясно: Все то, что ворон предречет, и ход судеб грядущих, Исполнит непременно он, и даже очень скоро. Лишь только, севши где–нибудь, закаркает нежданно, Отца и мать лишит детей, осиротит малюток, Дитя грудное вырвет он из матери объятий, Младенца малого лишит заботы материнской, Нередко ж и дитя, и мать он вместе похищает И посылает их в Аид, не зная сожаленья. Друзей и близких, и родных, и малых, и могучих Друг с другом разлучает он, их связи разрывает, Предвестье смерти он несет своим зловещим криком. Пример есть близкий и живой, и налицо свидетель, Но где все ясно без того, свидетелей не нужно, И тем, что сам я претерпел, научен я с лихвою. Всего три дня тому назад на самом гребне крыши Уселся ворон, на беду, и начал каркать громко, И что–то говорил он мне без толка и без смысла, Но струсить я не захотел, как раньше уж сказал я. Однако скоро меж людей молва пошла и слухи, И все, что слышать мне пришлось, встревожило мне душу, В конце концов охвачен был я трепетом и страхом, Забилось сердце у меня и задрожали члены, Умом мутился я, страдал и трясся от испуга, Объял меня безумный страх, одно с другим мешалось, И мнилось, всюду вижу я недобрые приметы. «Владыка милосердный наш и управитель мира, О, сделай так, чтоб этот страх мне стал благим предвестьем, К исходу доброму привел», — молил я непрестанно. Но оправдались все сполна зловещие приметы И мне, злосчастному, теперь приходится изведать Все то, что ворон мне предрек своим ужасным криком. Явился посланный ко мне от самого владыки, Он отобрал достаток мой и жизнь мою разрушил, Живым послал меня в Аид, лишил меня надежды, В чем обвиняюсь, не сказал, не учинил допроса, Клеветникам отдал во власть и в Тартар темный ввергнул. Меня он ставил ни во что и все презрел надменно — Мою ученость, разум мой, неопытность и возраст. О демон, злобный клеветник, тельхин[378], враждою полный, О мой злопамятный сосед, язык со лживой речью, Язык, что нынче обвинял меня несправедливо, Язык, что осушил до дна кувшин моей надежды, И мне оставил для питья осадок из мучений, А в мой сосуд мне налил смесь из бедствий и несчастий! Язык, что все мои пути во прах втоптал нещадно И много лживых слов соткал, пронизанных лукавством, Но кое–что добавил я к тому, что раньше ведал: Моя беда на пользу мне — теперь я знаю лучше Врага–соседа моего, доносчика–злодея. Пройдет еще недолгий срок, круги времен вращая, И вместе с ним уйдет беда, но будет мне полезна. Да, для соседей злой сосед опасней острых кольев: Доносчик, хитрых козней ткач, подкоп ведущий скрытно, Веревку вьет исподтишка, петлю тебе готовя. Ты спросишь, что такое смерть, Аид узнать захочешь? Тюрьма Нумеры — вот Аид, она страшней Аида, Темница эта превзошла все ужасы Аида. В Аиде — говорит молва — друг друга можно видеть. И это утешает тех, кто там мученья терпит. А в этой непроглядной тьме, в глубоком подземелье Не светит ни единый луч, ни слова не услышишь; Лишь мгла и дым клубится здесь, все мрак густой объемлет, Друг друга видеть не дает, узнать не позволяет. ……………………………………… Душа, утешься! Пусть тебя страданье не осилит! И в малодушье не впадай врагам твоим на радость. Ты разве, сердце, не клялось, душа, ты не хвалилась, Что с испытанием любым готов я повстречаться? Но вижу я — тебя гнетет беда тяжелым грузом, Твои страдания в тюрьме тебя совсем сломили. Душа, ты яростью кипишь, ты к мукам непривычна, Но много ты перенесла — так привыкай к страданьям. Душа, ободрись и воспрянь! Ты мира строй познала, Ты знаешь, сколь случаен он и сколь он переменчив. Ничто не прочно в нем, ничто не пребывает стойким. Насколько можешь, будь сильна и будь готова к делу, Того, что хочешь, ожидай, снеси судьбы причуды, Не отвергай ее даров, не изнывай в стенаньях. Пройдут порывы бури злой, наступит вновь затишье. Не я об этом говорю, пророк тому же учит. Под вечер слышен в доме звук рыданий погребальных, Но солнце радости опять взойдет с зарею новой. Лишь не гляди на то, что есть, смотри на то, что будет, И ты природу всех вещей на опыте познаешь. Там, где зима и снежный вихрь, туда придет и лето Где ливня бурные струи, колосья пышно зреют, И соберет рука жнеца зерно там полной горстью; Где льется горьких слез поток, где буря бед бушует, Там может человек узреть сияющее счастье. Кто с плачем сеял свой посев, сожнет его со смехом; Где были узы и печаль и туча малодушья, Там будет радость без забот, весна отдохновенья. Судьбой своею управляй и голову не вешай. И от кого пришла беда, откуда — не расследуй, И кто виною, не ищи, не спрашивай: «отколе?» Будь смел и горд, схвати его и покори, коль сможешь, Не поколеблись, не хвались, не трусь и не сдавайся, Ни перед кем не гни колен и не терпи насмешек, Удачный миг не упускай, часы не трать напрасно, На внешний полагаясь вид, на скромную наружность: Нередко ведь руно овцы скрывает облик волчий; Главу ты долу не клони, не поддавайся страху. Господень ангел вкруг тебя устроил оборону, Он охранит тебя от бед и даст тебе спасенье. ……………………………………… Есть у тебя судья иной, умолкни, не кощунствуй. «Я людям сам, — Господь изрек, — назначу воздаянье, И коль обидчикам своим ты не отмстил коварно, То по достоинству тебе воздам я доброй мерой. Я вижу доблестный твой дух и верность благочестью». Пускай веселье у других, а у тебя печали, Прими все беды на себя, другой пускай ликует. Ты знаешь, мир иной нас ждет и будет суд последний, Престол, внушающий нам страх, и судия, и книги, Куда все наши имена перстом своим вписал он. Известным станет все тогда, что ныне в тайне скрыто, Мы все предстанем пред судом, и бедный, и богатый; И будем все держать ответ за то, что совершили, И воздаянье примем все достойно по заслугам За мысли наши, за слова, за нравы, за деянья. Там будет сборище льстецов, толпа тюремных стражей, И тех, кто пышно пировал, и паразитов низких, Кто в роскоши и в неге жил, кто знал одни забавы, Кто без труда провел всю жизнь, без пользы и без цели. Там будет суд для всех один, для всех одна оценка. Не будет презрен там бедняк, унижен неимущий, Там богача не предпочтут, не выслушают первым, Ему на пользу не пойдет ни чин, ни сан высокий. Там правду не удастся скрыть подарками и лестью, Замолкнет там язык молвы, доносы сикофантов, Погибнут ложь и клевета, утратят силу козни, — Где справедливый судия, там приговор неложен. Нет пользы в хлопотах отца и в матери заботах, И только сила добрых дел тебе спасеньем будет. Судью не поколеблешь ты потоком слез обильным, Ни словом льстивым, ни мольбой, ни воплем, ни стенаньем. Горевший в пламени богач молил, чтоб каплей влаги Ему язык смочил бедняк, лишь пальцем прикоснувшись, — Такая кара ждет людей хвастливых и надменных, Кто о себе высоко мнит и тех, кто презирает Сирот, несчастных, бедняков и пленников, и нищих, Смиренных, слабых и рабов, пришельцев и бездомных. Но если кротко ты терпел и потому подавлен…[379] То благодарность воздавай ты человеколюбцу, Тому, кто все вершит для нас на пользу и на благо[380]. ……………………………………… Когда я это все узрел и многое другое, То не на шутку струсил я, и, задрожав от страха, Я, бедный, голос потерял и в камень превратился. Я проливал потоки слез, но вдруг мне показалось, Что некто, подойдя ко мне, сказал слова такие: «Будь смел, смиренный Михаил, и вымолви признанье, Ты видишь, что перед тобой, — и с этим шутки плохи: Здесь ужас пыток ждет людей, страдания и стоны, Здесь беспощадны палачи и страшны наказанья. К царю скорее обратись, скажи, в чем ты виновен, Твой повелитель милосерд, тебя он пожалеет». — «О, нынче охватил всего меня смертельный ужас!» — «К владыке зов свой обрати, и он тебе поможет, Не хочет смертью он карать того, кто оступился, Но покаянье принести ему за это надо. Тебя поймала в сети смерть, задвинула засовы, Но он оковы разобьет, замок кандальный снимет И снова, пощадив тебя, вернет тебе свободу. Затем ли он пришел, чтоб звать безгрешных к покаянью? Нет, тех, кто, змеем соблазнен, греху не раз поддался, Он за собою поведет, поднявши крест на плечи. И в дом владыки твоего тебе вернуться лучше, Чем средь злодеев пребывать, грехами отягченных. Свой страх отбрось и расскажи про все, в чем ты повинен, Пока в цепях ты не лежишь и чести не лишился». «Прекрасна речь твоя, мой друг, хотя тебя не знаю. Разумно все, что ты сказал; ты мне добра желаешь; Но ты напрасно говорил, совет твой мне без пользы: Оставь меня, ведь я не тот, кем ты меня считаешь, И никакой вины моей моя не знает совесть. Отца и мать не притеснял, убийства не свершал я, И не общался никогда с убийцей кровожадным. Во всем теченье дней моих приказа не нарушил, Стихов коварных не писал, и выполнял повинность, Чужой беде я не был рад, не доносил на ближних. О, пусть доносчик пропадет и цели не достигнет, Он — тот, кто, братьев погубив, их тело пожирает. Деяний дерзких я не знал и клеветы не ведал И речь правдивую всегда предпочитал обману. Ко всем с почтеньем отношусь, люблю и мир, и дружбу, Надменность ненавижу я, двуличность ненавижу И любопытства не терплю, и в кознях не участник, Противны ссоры и вражда, и колдовские чары, И от злопамятства бегу, как от змеи опасной. Царям всегда желаю я прожить безмерно долго, И несказаннейших удач и жизни без печалей; Узреть сынов своих сынов, сломить врагов упорных И унаследовать удел в небесном светлом царстве. Ты не найдешь на мне вины, ни в мыслях, ни в поступках, И, чтоб меня на смерть послать, предлога не подыщешь. Но вестник, что ко мне пришел, к другому был отправлен, Как видно, слушал кое–как он голос государя, Взамен виновного, меня в Аид привел он нынче. Причины мне он не открыл, по ложному решенью И без суда приговорен теперь я к смертной казни, И отдан палачам во власть, страдаю за другого, В темнице должен пребывать, храня молчанье, гибнуть, Похищен буду смертью я и поглощен могилой». ……………………………………… «О злополучный Михаил, ты — чадо злоключений! Теперь ты можешь отдохнуть и можешь не бояться, Ты должен точно рассказать все это государю, Припомни шаг за шагом все и доложи без страха, Как беззаконно нынче был ты ввергнут в тьму Аида И предан в руки палачей, но за вину чужую. Наш царь и добр, и милосерд, и любит справедливость, И снова жизнь увидишь ты и узришь ты спасенье».

Иоанн Цец

(около 1110 — после 1180 г.)

Творчество поэта, прозаика и филолога Иоанна Цеца весьма характерно для византийской культуры XII в. С ранних лет влюбленный в филологические занятия, Иоанн всю свою жизнь отдавал им немало времени и труда, обогатив память знанием многих языков, чтением огромного количества поэтов и прозаиков. Широкую эрудицию, начитанность и ученость Иоанн Цец стремился во всей полноте показать в сочинениях, которые можно разделить на четыре группы: 1) антикварно–исторические сочинения; 2) схолии к древним авторам; 3) трактаты по метрике, поэзии, грамматике; 4) мифологическая поэма и небольшие стихотворения.

К первой группе сочинений относятся 107 писем и так называемые «Хилиады» («Тысячи»). Письма охватывают период от 1138 г. до 1163; часть их — подлинная переписка автора с современниками, часть — письма фиктивные. И в тех, и в других есть биографические сведения о Цеце и тех лицах, с которыми он переписывался, но все же они тонут в изобилии ученого материала по мифологии, истории, литературе Греции и Рима. Письма трудно понять без обширного стихотворного комментария к ним, воплощенного в огромном труде Иоанна, состоящем из 12 674 политических стихов и озаглавленном «Книга историй». Принятое теперь условное название этого труда «Хилиады» существует со времени первого издания его (1346 г.), в котором для удобства критического аппарата труд был разделен на тринадцать частей, приблизительно по тысяче стихов каждая. В первоначальном виде «Книга историй» состояла из шестисот глав; содержание ее — сведения по мифологии, греческой и римской истории, литературе, искусству. Автор приводит множество цитат из произведений греческих и римских поэтов, философов, историков, ораторов; правда, некоторые цитаты даны по памяти, наугад, имена авторов и названия произведений подчас перепутаны.

Ко второй группе сочинений Иоанна Цеца принадлежат «Аллегории к «Илиаде» и «Одиссее» Гомера», также написанные политическим стихом, прозаический комментарий к «Илиаде» Гомера, стихотворный комментарий к «Введению Порфирия» в «Категории» Аристотеля (около 1700 триметров) и схолии к комедиям Аристофана, к поэме Ликофрона «Александра», «Псовой охоте» Оппиана; схолии к поэме Гесиода «Труды и дни» ценны тем, что содержат большую часть трактата Плутарха о «Трудах и днях» Гесиода. Основной метод Иоанна Цеца в комментариях и схолиях — аллегорическое толкование текста и содержания рассматриваемых им произведений; любопытно, что гомеровский мир богов автор трактует в духе евгемеризма — учения, начало которому положил философ киренской школы конца IV в. до н. э. Евгемер.

Согласно этому учению, мифы о богах — не что иное, как сказания о живших некогда героях, царях, украшенные народной фантазией.

Третья группа сочинений Иоанна — трактаты по метрике, поэзии, грамматике — сохранились плохо.

Назад Читать дальше