Глава 8

Где-то на третьем бокале бледного напитка, который ей то и дело подносила Три Саргасс (сама она пила что-то молочно-белое под названием «ахачотия» – Махит полагала, это переводится как «гнилой треснувший плод», по крайней мере, исходя из своего понимания корней незнакомого слова, и никак не могла понять, как это можно захотеть пить, не говоря уже о том, чтобы захотеть пить в большом количестве), Махит обнаружила, что стоит на краю кружка тейкскалаанцев и наблюдает не столько за поэтическим конкурсом, сколько, как бы она выразилась, за битвой умов, проходящей исключительно в импровизированных стихах. Все началось как игра: одна из не самых блещущих умом подруг Три Саргасс взяла последнюю строчку скучной поэмы-победительницы от Четырнадцать Шпиль, сказала: «Поиграем?» – и сделала из этой последней строчки свою первую, сочинив катрен, сменив ритм со стандартного пятнадцатислогового политического стиха на что-то просто-таки под завязку набитое дактилями. А потом показала подбородком, бросив вызов другому приятелю Три Саргасс – и уже он взял ее последнюю строчку, придумав свой собственный вполне приемлемый катрен без времени на подготовку. Махит разгадала несколько его отсылок: он подражал стилю знакомого ей поэта Тринадцать Перочинного Ножа, который применял ту же схему гласных звуков, повторявшуюся по обеим сторонам цезуры.

После этого подражание Тринадцать Перочинному Ножу словно вошло в порядок вещей: пришла очередь Три Саргасс, потом другой женщины, потом тейкскалаанца, чей пол Махит не распознала, и все вернулось к первой участнице – которая снова сменила игру, добавив новый элемент: теперь каждый катрен начинался с последней строчки предыдущего, основывался на дактиле и той же цезуре с гласными по бокам и вдобавок касался ремонта инфраструктуры Города.

Три Саргасс оказалась раздражающе хороша в описаниях ремонта. Трезвая, несмотря на множество бокалов ахачотии, она смеялась, выговаривала строчки типа «цементный раствор вкруг отражающего бассейна / облизанного до блеска и добела языками тысяч тейкскалаанских стоп / все же стоптан в пыль и бренность / и будет произнесен вновь, переделан по образу / того или иного ведомства / ведущих войну», и Махит поняла две вещи: во-первых, если ей хочется поучаствовать в игре, достаточно сделать шаг в круг, и тогда кто-нибудь вызовет ее, как любого другого, – и второе: она провалится с треском. У нее ни за что не получится. Полжизни она положила на изучение тейкскалаанской литературы – и теперь сил едва хватало, чтобы уследить за игрой, распознать некоторые референты. Если она попробует сама, они… о, они не рассмеются. Они до нее снизойдут. Снизойдут до несчастной и невежественной варварки, так старательно изображающей цивилизованность и…

Три Саргасс не обращала на нее никакого внимания.

Махит выскользнула из кружка остроумной молодежи, исчезла в большом зале под веерными сводами, переливающимися звездным светом, и пыталась не расплакаться. Какой толк лить из-за этого слезы. Если бы хотелось плакать, то уж лучше из-за Искандра или из-за того, сколько на нее свалилось политических неприятностей, а не из-за неумения описать цемент у бассейна со ссылкой на поэму вековой давности о ведомственном конфликте. «То или иное ведомство ведет войну». Она читала этот стих на станции в одном сборнике и думала, что все поняла. Но нет.

Зал все еще переполнялся хмельными придворными; если на то пошло, казалось, что их набилось еще больше – пришел второй эшелон знати, когда император закончил поэтический конкурс: сам Шесть Путь снова пропал из виду, чему Махит только радовалась. Радовалась, потому что на него и смотреть было больно, не то что к нему подходить. Радовалась, потому что он был таким хрупким под весом всей власти, и какая-то ее частичка – она полагала, по большей части Искандр – желала ему покоя, а не тратить время на то, чтобы развлекать эту мешанину из сверкающих тейкскалаанцев. Она нашла еще бокал (сейчас уже не важно, одним больше или меньше, и она смекнула, как избегать напитков со вкусом фиалок или сгнивших молочных цветов) и двинулась через зал.

Большинство ее избегало или приветствовало со всей формальностью, подобающей ее положению, и Махит это совершенно устраивало. Даже нравилось. Раскланиваться она умела даже без помощи Искандра, умела казаться представительной – это входило в ее таланты, за эти-то таланты ее и выбрали, за эти способности, но ни один лселский тест на имаго-совместимость не искал способность к «беглому импровизационному стихосложению». Это всего лишь мечта варварского ребенка.

Она ударилась в жалость к себе. А еще слегка напилась.

И потому ее застало врасплох, когда кто-то очень, очень высокий, в длинном платье из палевого, серо-золотого шелка диагонального разреза, положил ладонь ей на руку и развернул к себе. Еще миг после остановки Махит зал продолжал крутиться, и ей, пожалуй, стоило бы этим озаботиться.

Обратившаяся к ней женщина не была тейкскалаанкой – ни лицом, ни, очевидно, нарядом. Руки оголенные, не считая тяжелых серебряных манжет, по браслету на каждом запястье и один широкий браслет на левой руке, а еще незнакомый Махит макияж: она наложила на веки красный и бледно-золотой крем – словно с картины рассветных облаков на какой-то далекой планете.

Махит поклонилась над своими сложенными руками, и женщина поступила так же – неуклюже. Безо всякой практики.

– Вы лселский посол! – сказала она бодро.

– Да?

– Я Горлета, посол с Давы. Выпьем вместе!

– Выпьем? – сказала Махит, отыгрывая время. Она не могла вспомнить, где находится Дава. Это одна из недавно захваченных планет в тейкскалаанском космосе, в этом-то она была уверена, но та, где экспортируют шелк, или та, где есть знаменитая математическая школа? Вот для чего нужен имаго. Помогать вспомнить то, что нужно знать, хоть ты и не знала, что это нужно знать.

– Да, – сказала Горлета. – Вы же пьете? У вас на станции есть алкоголь?