Во времена оны был в Туре постоялый двор «Три усача», и нигде во всём городе не кормили столь вкусно, а хозяин его, что слыл лучшим из лучших, ездил готовить свадебные пиры аж в Шательро, Лот, Вандом и Блуа. Сей старик, хитрая лиса и мастер своего дела, был из тех, у кого, как говорится, снега зимой не выпросишь, он никогда не жёг света днём, сбывал с рук и шерсть, и кожу, и перья, зорко следил за всеми и каждым, не позволял никому есть на дармовщинку и из-за одного недоданного по счёту денье запросто мог перегрызть горло даже престолонаследнику. В остальном же это был добрейший малый, который любил поесть и выпить со своими завсегдатаями, не забывал снимать шляпу перед теми, кто во имя Господа нашего выдаёт отпущение всем грехам, но при этом вводил их всех в расход и доказывал в случае надобности с помощью весомых аргументов, что вино нынче дорого и что вопреки тому, что они могут подумать, в Турени так просто ничего не дают, всё надобно покупать, а следовательно, за всё платить. Короче говоря, кабы не совесть, он назначил бы цену и на свежий воздух, и на прекрасный вид из окна. В общем, он сколотил приличное состояние, стал толстым как бочка, полная жира, и величался господином.

Во время последней ярмарки три начинающих крючкотвора, обещавших превратиться скорее в мошенников, чем в честных судей, и уже понимавших, до каких пределов можно дойти и при этом от ответа уйти, решили поразвлечься за счёт торговцев и прочего ярмарочного люда. И вот эти чёртовы отродья улизнули от наставников, под чьим руководством они изучали всяческую тарабарщину в городе Анжере, и первым делом поселились на постоялом дворе «Три усача», где потребовали лучшие номера, перевернули всё вверх дном, заказали с рынка миног и объявили себя купцами, которые не таскают за собой свой товар, а передвигаются налегке. Хозяин засуетился, закрутил вертела, достал заветные припасы и приготовил славный обед для трёх хитрецов, с ходу наделавших шуму на сто экю, но, будьте уверены, ни при какой погоде не расставшихся бы с той дюжиной турских солей, что позвякивали у одного из них в кошеле. Недостаток денег они возмещали избытком изобретательности, сия троица заранее сговорилась о том, как распределить между собой роли. То был фарс, в котором следовало есть, пить и пять дней так набрасываться на яства всех видов, что отряд германских наёмников нанёс бы меньший ущерб, чем они своим жульничеством. Трое проныр сразу после завтрака, под завязку набивши и заливши брюхо, шли на ярмарку и делали всё что хотели с простаками и новичками: тянули, тащили, обворовывали, играли и проигрывали, срывали надписи и вывески и меняли их местами: «Игрушки» оказывались на лавке ювелира, а «Ювелир» – на лавке сапожника, пускали пыль в глаза лавочникам, устраивали собачьи бои, обрезали лошадям уздечки, забрасывали кошек в толпу, кричали «Держи вора!» и останавливали первого встречного, вопрошая: «Вы случаем не господин Жопень из Анжера?» Засим толкались, дырявили мешки с зерном, задирали бабам юбки, вопили и рыдали, разыскивая якобы утерянное кольцо, и кричали:

– Дамы, проверьте ваши дырочки!

Они посылали ребёнка не туда, куда надо, шлёпали зевак по пузу, обкрадывали, обворовывали, обчищали, всем досаждали и всем надоедали. Короче, по сравнению с этими подлыми школярами сам чёрт показался бы образцом благоразумия, ибо они скорее повесились бы, чем поступили по совести; с таким же успехом можно взывать к человеколюбию доведённых до бешенства истца и ответчика. Они покидали ярмарочное поле не уставшие, но сытые по горло злыми каверзами, обедали до вечера, а засим возобновляли свои проделки уже при свечах. Порой после ярмарки они принимались за развесёлых девиц, с которыми благодаря тысяче разных уловок расплачивались тем, что получали, следуя кодексу Юстиниана: «Suum cuique tribuere» – «Каждому по заслугам», а потом, дурачась, говорили бедным девкам: «Мы в праве, а вы не в праве. Нам прибыток, вам убыток».

Наконец, на ночь глядя, когда ничего другого не оставалось, они начинали подшучивать друг над другом или, желая ещё поёрничать, начинали жаловаться хозяину на мух и уверять, что в других местах мух привязывают, дабы они не досаждали приличным людям. Тем не менее на пятый день, день кризиса во всякой горячке, хозяин, который, как ни протирал и ни таращил глаза, а так и не увидел королевского лика экю у своих постояльцев, но при этом твёрдо знал, что не всё то золото, что блестит, начал морщить нос и с большой неохотой исполнять пожелания сих именитых купцов. Подозревая, что дело дрянь, он решил прощупать, сколь глубоки их карманы. Заметив это, трое пройдох с уверенностью прево, вешающего своего слугу, приказали подать им отменный ужин, поскольку им необходимо немедля уехать. Их радостный настрой развеял подозрения хозяина. Полагая, что нищие, коим нечем платить, веселиться никак не станут, он приготовил достойный каноников ужин, желая напоить их допьяна, чтобы в случае чего легче было взять их за глотку. Не зная, как унести ноги с постоялого двора, где они чувствовали себя так же уютно, как рыба на сковородке, три сотоварища ели и пили без меры, поглядывали за окошко и поджидали удобного для бегства момента, но напрасно. Проклиная всё на свете, один из них предложил прогуляться на двор по причине поноса, другой – позвать лекаря к третьему, которому якобы стало плохо до бесчувствия. Ничего не вышло: окаянный хозяин «Трёх усачей» вертелся между печкой и столом, глаз не спуская с троицы, делал шаг вперёд, чтобы вытребовать свои деньги, и шаг назад, чтобы не подвернуться под горячую руку в том случае, если они и в самом деле порядочные люди, в общем, действовал как отважный и осторожный хозяин, который любит деньги и не любит побоев. Делая вид, что как никогда рад им служить, он прислушивался и приглядывался ко всему, что делалось в зале и во дворе, ему всё время чудилось, что его зовут, он появлялся у стола при каждом взрыве хохота, являя своё полное укоризны лицо вместо счёта, и твердил: «Чего изволите, господа?» В ответ на сей вопросик им хотелось вонзить ему в пузо его собственный вертел, ибо вид у их кормильца-поильца был такой, словно он прекрасно знает, чего они изволят в сложившихся обстоятельствах. Примите в рассуждение, что за двадцать полновесных экю проходимцы уже готовы были продать треть своего бессмертия, они ёрзали, как на угольях, пятки у них чесались, а задницы горели огнём. Хозяин уже сунул им под нос груши, сыр и сухофрукты, а они, потягивая ликёр, едва притрагиваясь к тарелкам, жуя еле-еле и переглядываясь в надежде, не придумал ли один из них какого-нибудь трюка, уже совсем носы повесили. Тут самый хитрый из них, тот, что из Бургундии, улыбнулся, понимая, что настала, как говаривал Рабле, дурная четверть часа{71}, и сказал таким тоном, как будто выступал во дворце правосудия:

– Полагаю, в силу неотложной надобности, нам надлежит отложить отъезд на неделю.

Два его сообщника, несмотря ни на что, не выдержали и расхохотались.

– Сколько мы должны? – сказал тот, у кого на поясе ещё сохранилась вышеупомянутая дюжина солей, коими он отчаянно позвенел, словно желал перемешать их так, чтобы у них появились детки.

Это был пикардиец, сущий дьявол, мгновенно вскипавший от любого пустяка и способный без зазрения совести выбросить хозяина в окно. Так вот он задал свой вопрос с таким важным видом, как будто у него было по меньшей мере десять тысяч дублонов дохода.

– Шесть экю, господа!.. – отвечал хозяин, протягивая руку.

– Я не потерплю, виконт, чтобы вы платили за всех… – сказал третий, хитрый, как влюблённая женщина, школяр, который был родом из Анжу.

– Я тоже! – воскликнул бургундец.

– Господа! Господа! – вмешался пикардиец. – Вы шутите! Позвольте мне!

– Чёрт бы вас побрал! – вскричал тот, что из Анжу. – Не станете же вы платить три раза, наш хозяин такого не потерпит.