Красавица-прачка из Портильона, что близ города Тура, острословие коей поминалось уже в сей книге, была одарена такой хитростью, что при случае могла бы заткнуть за пояс полдюжины попов и трёх кумушек, а то и более. Зато и воздыхателей у неё было превеликое множество, и вились они вкруг неё густым роем, как пчёлы, летящие ввечеру в свой улей.

Престарелый красильщик шёлков, проживавший на улице Монфюмье в собственном великолепном доме, как-то раз возвращался верхом со своей мызы Гренадьер, расположенной на одном из живописных холмов Сен-Сира, и, держа путь к Турскому мосту, проезжал через вышеназванный Портильон. Вот тут-то красильщик и увидал прекрасную прачку, которая вышла тёплым летним вечерком посидеть на крылечке, и воспылал к ней неистовою страстью. С давних пор помышлял он втайне об этой милой девице и порешил теперь сочетаться с нею законным браком. Так в скором времени наша прачка стала супругой красильщика, почтённой горожанкой Тура, и всего было у неё вдоволь: и кружев, и тонкого белья, и разной утвари; и хоть жила она с немилым, но была счастлива, научившись весьма искусно водить своего супруга за нос.

Был у красильщика друг, механик, мастеривший всякие приборы для обработки шёлка, – человек низкорослый, горбатый и весьма коварный. Так в самый день свадьбы сказал он красильщику:

– Ты, кум, отлично сделал, что женился: теперь у нас с тобой будет славная жёнка!..

Засим последовали и прочие весьма вольные шуточки, какими водится у нас угощать новобрачных.

Горбун и впрямь принялся волочится за красильщицей; а та, питая по натуре своей неприязнь к нескладно скроенным мужчинам, начала высмеивать домогательства механика, едко подтрунивая над всякими пружинами, станками и шпульками, от которых негде было повернуться в его мастерской. Ничто, однако, не могло остудить любовный пыл горбуна, и в конце концов до того он надоел красильщице, что она замыслила исцелить его какой-либо хитрой проделкой.

И вот однажды вечером, наскучив назойливыми приставаниями влюблённого мастера, велела она ему подойти около полуночи к боковой двери их дома, пообещав открыть пред ним все входы и щели… А надо заметить, что дело происходило студёною зимней ночью; улица Монфюмье ведёт к Луаре, и здесь, словно в горном ущелье, даже летней порою бушуют ветры, сотнями колких игл вонзающиеся в прохожего. Наш горбун, закутавшись хорошенько в плащ, не преминул явиться до срока и в ожидании любовной встречи, чтобы не закоченеть, стал прогуливаться возле дома. Около полуночи он совсем продрог, разъярился, как три дюжины чертей, угодивших ненароком под поповскую епитрахиль, и уже готов был отступиться от своего счастья, как вдруг сквозь щели ставен пробежал слабый свет и скользнул вниз, к двери.

– О, это она!.. – сказал себе горбун.

И надежда тотчас согрела его. Он прильнул к двери и услыхал знакомый голосок.

– Вы здесь? – спросила красильщица.

– Да!

– Покашляйте, чтобы я уверилась…

Горбун покашлял.

– Нет, это не вы!

Тогда горбун громко воскликнул:

– Как не я! Разве не узнаёте вы моего голоса? Откройте!