– Нет, нет, что ты!
– Увы, мне заказано счастье принадлежать вам.
– Отчего же?
– Не осмеливаюсь признаться…
– Неужели всё так ужасно?
– О, боюсь, что вы устыдитесь!
– Не бойся, я закрою лицо руками.
И плутовка прикрылась ладонями, но так, чтобы сквозь пальцы не терять своего возлюбленного из виду.
– О, горе мне! – вздохнул Лавальер. – Однажды вечером, когда вы обратились ко мне с ласковыми речами, я воспылал к вам страстью вероломной, но, не чая добиться счастья и не осмеливаясь открыть вам свою страсть, я поспешил в то весёлое заведение, куда ходят все мужчины, и там ради вас и ради чести брата моего, на которую я чуть не посягнул, я заразился, и теперь мне грозит смерть от итальянской болезни…
Дама в ужасе вскричала, точно роженица, и в волнении своём мягко оттолкнула его. Засим бедный и достойный жалости Лавальер направился вон из залы, а Мари д’Анбо, глядя ему вослед, подумала: «Какая жалость!» И она впала в великую печаль, жалея бедного юношу и пылая всё большей страстью, ибо теперь он был для неё трижды запретным плодом.
– Кабы не Малье, – промолвила она как-то вечером, найдя своего стража ещё прекраснее, чем всегда, – я хотела бы заполучить вашу болезнь, мы страдали бы вместе…
– Я вас слишком люблю, чтобы потерять голову.
И он расстался с нею и поспешил к своей красавице Лимёй. Однако же, как вы понимаете, он не имел возможности уклониться от пламенных взоров дамы в часы трапез и вечерних посиделок, и пыл его непрестанно подпитывался и согревал их обоих, а ей приходилось жить и терпеть, не касаясь рыцаря иначе чем взглядом. И таким образом, ни один из придворных кавалеров не мог пробиться к сердцу поглощённой своими чувствами Мари д’Анбо, ибо лучшей защитой от всяческих чар и соблазнов является любовь, она, подобно дьяволу, всё, что любит, окружает стеной огня. Однажды вечером Лавальер сопроводил свою даму на бал к королеве Екатерине, где танцевал с красавицей Лимёй, в которую был безумно влюблён. В те времена рыцари не боялись делить своё сердце между двумя-тремя женщинами. И теперь многие дамы ревновали Лимёй, которая в ту пору ещё размышляла, отдаться ей прекрасному Лавальеру или подождать. И перед кадрилью она назначила ему свидание назавтра, во время охоты. Наша великая королева Екатерина, которая, из высших политических соображений, взращивала любовные отношения и перемешивала их, как пекарь угли в печи, охватывала взглядом милые парочки, менявшиеся местами в кадрили, и говорила своему мужу:
– Пока они сражаются здесь, и речи не может быть ни о каких заговорах, не так ли?
– Да, но гугеноты?
– Ба, приглашайте их, не бойтесь! – засмеялась королева. – Взгляните на Лавальера, подозревают, что он гугенот, но моя дорогая Лимёй скоро обратит его, она прекрасно справляется для своих шестнадцати лет… Он не замедлит вписать её в свой список…
– Ха, мадам, не верьте слухам, – воскликнула Мари д’Анбо, – у него неаполитанская болезнь, та самая, что сделала вас королевой!
От подобного простодушия Екатерина, прекрасная Диана и король расхохотались, и скоро весь двор узнал почему. Позор и бесконечные насмешки обрушились на голову Лавальера. Каждый показывал на него пальцем, и бедный рыцарь не знал, куда деваться; Лимёй, которую его соперники поспешили предупредить о грозящей ей опасности, тут же к нему остыла, поскольку слухи тогда распространялись мгновенно и каждый страшно боялся сей омерзительной болезни. И вскоре Лавальер обнаружил, что все шарахаются от него, как от прокажённого. Король сказал ему что-то оскорбительное, и славный рыцарь покинул бал вместе с Мари д’Анбо, которую слова короля повергли в отчаяние. Она погубила того, кого любила, обесчестила его и испортила ему жизнь, понеже тогда все медики в один голос уверяли, что те, кто переболел итальянской болезнью, теряют способность испытывать влечение, лишаются возможности иметь детей, а их кости чернеют.
Мало того, ни одна женщина но захочет вступить в законный брак с самым красивым молодым дворянином королевства, если только на него падёт подозрение в том, что он один из тех, кого мэтр Франсуа Рабле называл своими «дражайшими паршивцами».
Прекрасный и печальный кавалер хранил молчание, и его спутница сказала ему по дороге из дворца, в котором давали бал: