А беларусу в своей стране везде выставлены препятствия, границы, стеклянный потолок.
Молодёжи негде учиться. Учиться не «чему-нибудь и как-нибудь», а современным знаниям, компетенциям, скилам.
Предприимчивым людям некуда расти, некуда развиваться.
Людям с честью и достоинством лучше не появляться на публике.
Куда податься «с умом и талантом»?
На что надеяться? О чём мечтать?
Вот это всё — самые главные и принципиальные вопросы актуальной политики в нашей стране. Всё остальное — производные от них вопросы, проблемы и затруднения.
Ну, и кто из политиков способен ответить на эти вопросы?
Никто, не политиков это дело.
Это философия.
Сначала ответы на эти вопросы, а уже потом политика.
Но кто ж станет слушать философские ответы на такие вопросы? Никто.
И что делать?
Ну, не всё сразу. Об этом чуть позже.
«Сначала хлеб, а нравственность потом» (рефрен песни из «Трёхгрошовой оперы»).
Жизнь и реальность даны нам в сознании. Сознание инерционно, оно не успевает за изменениями в жизни и реальности. Более того, сознание оформляет ту жизнь и реальность, которую воспринимает и осознаёт в словах и знаках, в языке. Языковые конструкции устойчивы и консервативны. Язык, которым мы пользуемся или который нами пользуется, описывает мир, жизнь и реальность в терминах и понятиях прошлого. Мы видим мир и жизнь не такими, какими они есть, а в образах, картинах и понятиях, которым нас когда-то научили. Или мы сами научились.
Мы привыкли описывать Беларусь бедной, несчастной страной. И даже когда бедности нет, мы её продолжаем описывать как бедную. И не просто описывать, мы её такой видим и так к ней относимся. И неважно, сколько у нас денег, сколько вещей, сколько метров в квартире и чем эти метры заполнены. Нищий — это сознание.
В США сейчас затеяли исследование детей и внуков тех, кто пережил репрессии: узников ГУЛАГа, нацистских концлагерей, жертв тоталитарных режимов. Проинтервьюировали и меня. Несколько вопросов были очень показательными.
Меня спрашивают, учу ли я своих детей и внуков доедать еду до последней крошки? Я отвечаю, что нет, этому я не учил своих детей. «Но ведь вас этому учили!» — продолжает допытываться интервьюер. Да, меня этому учили. Да, моя семья жила в бедности. Но это уже была совсем не та бедность, в которой жили мои родители и деды. Они прикладывали огромные усилия, чтобы выбраться из бедности. Да, они учили меня своим привычкам, сформировавшимся в ситуациях, где корка хлеба была неимоверной ценностью и даже могла сохранить жизнь. Но я уже не застал того времени. Я рос в других условиях. Мне было два года, когда мою семью освободили из ссылки. Я не застал голода, я его не знал. Как не знали голода мои дети, даже в самые тяжёлые 1990-е годы.
Но мои родители знали, что это такое. Я видел блокадников в Ленинграде, которые знали ещё более страшный голод, несколько лет жили на грани жизни и смерти. Смерти от голода и холода. У них сформировался комплекс привычек, принципов и установок на всю жизнь. И они учили этому своих детей. Дети учились этому плохо. Эти привычки и принципы не соответствовали той жизни, которая их окружала. Старших это волновало, обижало, раздражало.