Но даже если бы Катя не просто выла, теряя человеческий облик, а пела «Марсельезу», танцевала у шеста или произносила Нагорную проповедь, Дон Хименес уже и сам не мог бы остановить происходящего и лишить кровожадную толпу долгожданного зрелища. Только Господь и был способен на это. Ну, или еще один персонаж.

Парамошка появился словно из-под земли. Просто возник неслышной тенью рядом со святым отцом, непочтительно ухватил его сзади за волосы и, стукнув по ногам, заставил опуститься на колени. Острый обломок кости, служивший ему в отстойнике ножом, без труда проколол кожу и вонзился в жилистую шею Дона Хименеса.

«Дьявол,» – только и успел прохрипеть тот, прежде, чем его шея разошлась пополам, словно треснувшая льдина. Где-то внутри булькнуло, и из трещины ручьем хлынула горячая кровь. По-прежнему придерживая одной рукой голову осевшего кулем священника за волосы, другую руку Парамошка подставил под горячую струю и с наслаждением облизал кровь врага с пальцев. Как давно он мечтал это сделать! Убить человека, уничтожившего весь его мир. Вскинув руку с окровавленным ножом вверх, индеец издал дикий победный вопль. Охнувшая в который уже раз за сегодняшний день толпа сектантов в ужасе замерла и отпрянула назад, позабыв даже о вопящей и безуспешно пытающейся подобрать ноги повыше ведьме.

Дикарь был страшен: дьявольская улыбка окровавленных губ и выражение превосходства на окаймленном длинными черными патлами лице вселяли ужас, почти голое, поджарое, мускулистое тело наводило на мысль скорее о диком животном, чем о человеке. Безжизненное тело священника с почти отрезанной головой черной ветошью лежало у его ног, заливая кровью мгновенно каменеющую пыль. Одинокий огонек добрался до потертой сутаны Дона Хименеса и попробовал её на вкус. Лакомство оказалось годным. Огонек откусил ещё кусочек, набрался сил и уже не раздумывая стал пожирать ткань, непристойно обнажая худые, буйно поросшие жестким, черным волосом ноги.

Но и рабы Божьи в кровожадности дьяволу ничем не уступали. Толпа угрюмых, настороженных и полных решимости сектантов, подобравшись, словно единый организм, потихоньку, в полном молчании обступала индейца. Не дожидаясь атаки, Парамошка напал первым.

***

«Ну слава тебе, Господи, отмерла,» – с удовлетворением сказал Никимчук, глядя на зашедшуюся в рыданиях Катю. – «Так-то оно лучше. Бабам – им завсегда надо свое горе выплакать, сразу легче становится. И не мешайте ей. Пусть навоется всласть, сколько душа требует. А то я уж переживать начал. Сидела, как истукан каменный.»

Эдуард Петрович покивал, полностью соглашаясь с сей глубокомысленной народной мудростью. Уже отмытая в озере и одетая, Катерина рыдала, уткнувшись в его грудь. Хотя женских истерик Эдуард терпеть не мог, оказаться её жилеткой для слез было даже лестно. Нежность накатила на него и застряла комом в горле, так что ни сглотнуть, ни слова сказать. А сказать Кате ему хотелось многое, хотелось ласково гладить её запушившиеся, чисто вымытые волосы, целовать в висок, едва касаясь сухими губами, шептать на ушко бессмысленные нежности. Но руки вдруг словно одеревенели и перестали слушаться, а слова разбежались из головы шустрыми тараканами. Поэтому Эдуард Петрович лишь неловко поглаживал девушку по спине. Притихший Руслан сидел рядом и испуганно смотрел на мать.

Катерина пребывала в состоянии ступора много часов. И тогда, когда её отвязывали от шпалы, затоптав и раскидав загорающийся костер, пока озверевшее стадо агнцев Божьих убивало Парамошку. И все то время, пока они бежали с места побоища со всех ног. Ноги то Катя переставляла сама, но уж больно медленно, поэтому пришлось подхватить её с обеих сторон под руки и тащить силой. И долгие часы, которые она провела, безучастно сидя на земле в лагере. Поднесли воды – выпила, дали ягод – пожевала, послушно позволила себя вымыть и одеть. И вот, наконец, словно плотину прорвало. Вдоволь нарыдавшись, Катя, тихонько всхлипывая, уснула все там же – на плече Эдуарда.

Пока девушка пребывала в оцепенении, отщепенцы думали и решали стоит ли им покинуть насиженное место и спрятаться хотя бы на время. Судили, рядили и постановили не дергаться. Суровый испанский инквизитор – идейный вдохновитель охоты на ведьм – мертв, а без него сектанты, будто стадо овец без пастуха, разбредутся в разные стороны. Они были страшны лишь все вместе, скрепленные его фанатизмом, словно цементом. Судя по тому, что до сих пор отщепенцев никто не побеспокоил, угадали они верно.