– Извини, Чуб, но нет. Мы уже далеко ушли. С ранеными не знаем, что делать!

– Придётся Гришке в чужой земле лежать, а у него три месяца назад после дочки только сын народился! Мой племяш! – Чупров грустно помотал головой.

– Ермак, разреши ещё по одной и всё, – обратился ко мне хорунжий Селевёрстов.

– Давай, Лис, за Григория Анисимовича Чупрова, пусть ещё и не преданного земле. Царства ему небесного!

Выпили. Потом Феофан отпросился уйти. Пошёл к телу брата.

Проводив глазами скрывшуюся в темноте сгорбленную фигуру Чуба, Ромка тихо произнёс:

– Надеялся он, Ермак, что ты поможешь отправить тело брата за Амур.

– Извините, браты, но такое не в моих силах. Если что случится, и я здесь в чужой земле лягу.

В это время над головой в ночном небе раздалось журавлиное курлыканье.

– Стаю спугнули, – задрав голову в звёздное небо, произнёс Шах, и все замолкли, вслушиваясь в звуки, раздающиеся с небес.

Журавли прошли над нами и вскоре скрылись в звездной небесной дали.

– Я слышал от деда, а тот от кубанских пластунов, что на Кавказе считают, что когда-то в их горах жил отважный воин, который сражался за счастье и покой своей земли. После смерти душа отважного героя вселилась в прекрасного и смелого журавля, – произнёс я, пытаясь отвлечь своих братов от смерти брата Чуба.

– Красивая сказка, – произнёс Савин Семён. – Или это правда, Ваше высокоблагородие?

– Сыч, ты чего? – несколько ошалевше произнёс я. – Мы же договорились, как по-старому.

– Не будет по-старому, Ермак, – грустно произнёс Савин. – Вон, Дан, как стал благородием, так в станице со всеми через губу разговаривает. К нам на ужин не пришёл. Он же теперь офицер. Ты, Ермак, и Ромка не такие, но всё равно по-старому, только вот здесь перед костром.

Повисло напряжённое молчание.

«Да, сейчас, как прежде не будет, – огорченно подумал я. – Хочешь, не хочешь, но сословное общество. Прежнего не вернёшь, как бы я и Ромка этого не хотели, но какая же досада?! Юность прошла, как же жаль»!

Я сам не заметил, как потихоньку для себя самого, но набирая обороты запел:

Наш костёр в общем биваке был несколько на стороне. Зная непростые отношения офицеров и казаков нашего десятка, остальные представители казары старались не отсвечивать, но услышав мою песню, как-то ненавязчиво стали приближаться к месту нашего ужина. Я же продолжал:

До Иосифа Кобзона или Марка Бернеса мне, конечно, далеко, но в душе будто бы рождались строки этой замечательной песни моего мира, и я пел, пел так, как чувствовал её после всех потерь за последние дни: