Сталинисты спешили воспользоваться ситуацией, чтобы отыграться. Они вынудили Хрущева не только запятнать свои руки кровью. Увы, он делал это не раз: и во время восстания в Темир-Тау, и в Тбилиси, и в Новочеркасске. Хрущев вынужден был на время отказаться от своего первоначального намерения очищения центрального партийного и государственного аппарата от сталинистов, намерения, усилившегося после того, как в июне 1956 года под напором сталинистских членов Политбюро, опиравшихся на сталинистский же аппарат, центральный и местный, он отступил от решений XX съезда партии, смягчив их известным постановлением Центрального комитета партии о культе личности от 30 июня 1956 года. После же событий в Венгрии и в Польше Хрущев начал в своих публичных выступлениях напоминать о том, что Сталин был марксистом и имел великие заслуги перед русским и международным рабочим движением. «Дай нам бог всем быть такими же марксистами, каким был товарищ Сталин», — заявил Хрущев под аплодисменты сталинистов в 1957 году.

Все эти зигзаги политики Хрущева сказывались сразу же в идеологической области, отражались на общественных науках, заставляя историков и обществоведов вновь лавировать, снова возвращаться к — как преждевременно тогда считали — уже отброшенным навсегда конформистским постулатам и заклинаниям...

Постепенно, однако, даже самая консервативная из всех наук — историческая — сбрасывала путы сталинизма. Огромную роль сыграла полуоткрытая критика «Краткого курса» истории КПСС, служившего после репрессий 30-х годов единственным учебником, справочником и толкователем истории России, Советского Союза, революционного движения и вообще движения куда бы то ни было. Все же историки были теперь освобождены от обязанности пропагандировать теорию «двух вождей» Октябрьской революции 1917 года — Ленина и Сталина. (Последний, как известно, играл в революции не столь уж значительную роль.)

Наиболее передовые по своим взглядам историки были готовы по-новому подойти к таким кардинальным проблемам, как коллективизация сельского хозяйства в СССР, индустриализация, построение социализма в одной стране и др. Большие сдвиги наметились и в подходе к истории Второй мировой войны и Великой Отечественной войны 1941-1945 годов. В Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС был создан отдел по истории Великой Отечественной войны, который в течение короткого времени издал 6-томную историю войны. В этом издании многие действия Сталина во время войны были подвергнуты критике. И, несмотря на подхалимские попытки возвеличить Хрущева как военного деятеля (почему-то мне всегда казалось, что это делается сознательно для его компрометации), и даже несмотря на явные искажения и умолчания по ряду важных вопросов: советско-германский пакт 1939 года, власовцы, сотрудничество с врагом на оккупированной территории и др., это издание, вероятно, будет представлять интерес для историков и читающей публики еще долгое время.

В институтах шли жаркие дискуссии: научное мнение начало пробивать себе дорогу сквозь заслоны конъюнктурных соображений.

Поверхность Земли на две трети покрыта водными пространствами. Океаны, моря, озера, реки, речушки и ручейки образуют Мировой Океан. Капля в море — это все же часть моря. Наш Институт истории можно было бы уподобить ручейку в бесконечном советском пространстве, а сектор новейшей истории Института, в котором я работал, может быть сравним с каплей в море. И как капля моря, отражающая цвет, вкус и запах всего моря, так и наш сектор отражал все, что происходило в широких масштабах всей страны, нашей науки — Истории и нашего института. Я говорю еще и сейчас, в эмиграции «нашего», так как половина моей физически прожитой жизни и большая часть сознательной была тесно связана с Институтом и отдана ему. Я провел в Институте 31 год с девятимесячным перерывом между окончанием аспирантуры в мае 1949 года и зачислением на работу в марте 1950 года. В 1945 году, еще в военной форме, я пришел в аспирантуру Института и покинул его навсегда 24 мая 1976 года.

...Перемены в нашем секторе вновь произошли в 1954 году, когда к нам был назначен новый заведующий — Николай Иванович Саморуков. Отношение к изучению новейшей истории западноевропейских стран он имел самое отдаленное. Работал до того в Институте марксизма-ленинизма, много лет ничего не делал, но избирался, как человек покладистый, секретарем тамошней партийной организации. Все же его бездеятельность начала в конце концов раздражать руководство Института марксизма-ленинизма. И от Саморукова решили избавиться принятым и утвержденным вышестоящими инстанциями самым деликатным способом — сплавить его в Институт истории Академии наук СССР: пусть теперь бездельничает там. В далеком прошлом, в бурные революционные годы служил Николай Саморуков матросом (как будто на «Очакове»), В 1918 году он поддержал какую-то резолюцию анархистов и поэтому, несмотря на его позднейшую абсолютно

безупречную, с точки зрения партийной, работу или неработу в разных партийных учреждениях, в том числе в Коминтерновской Ленинской школе, готовившей кадры для зарубежных коммунистических партий, Саморуков повышений по партийной линии не получал, а использовался все больше на подсобных ролях. Он был кандидатом исторических наук и его диссертация, так и не увидевшая света, была посвящена деятельности русского революционера Лопатина. Одна или, может быть, две опубликованные статьи и был весь вклад Саморукова в науку, именуемую историей. Впрочем, это говорило в его пользу. Он лишь постоянно твердил о своих обширных планах, но, по счастью для науки, так и не осуществил их, тем самым избавив ее от лишней макулатуры. Потому естественно, что люди, подобные Саморукову, находились в постоянной зависимости от начальства, которое могло в любой момент указать им на дверь по причине их действительной профессиональной непригодности.

В советское время во всех без исключения областях экономики, культуры, науки, искусства образовался довольно мощный слой профессионально непригодных людей, которые составляли и составляют одну из важнейших опор советского режима. Их поддерживают, платят им заработную плату, зная наперед, что для дела от них ничего получить нельзя, но зато можно потребовать от них все что угодно ради имитации дела. Эта порода людей принесла много несчастья нашей стране и нашему народу, они были причиной гибели многих своих товарищей. Мне не раз приходилось сталкиваться с подобными людьми, они вроде и ничего из себя не представляли, но были сильны принадлежностью к партии и взаимоподдержкой бездельников.

Поначалу Николай Иванович показался человеком умеренным, по советским меркам даже порядочным. Но сразу же стали ясными и его профессиональная некомпетентность, и склонность к ничегонеделанию. Вскоре, однако, выявилось и другое, не очень порадовавшее качество: злопамятность. Сам ли Саморуков дошел до этой мысли или она была ему подсказана «сверху» при его назначении на новую должность, но первым шагом на новом поприще была попытка произвести «чистку» сектора. Саморуков попытался сначала ошельмовать одного из самых талантливых историков и оригинальных людей, которых я когда-либо встречал в жизни, — Владимира Михайловича Турока-Попова.

Многие в Советском Союзе и далеко за его пределами хорошо знают Турока, историка Австро-Венгерской монархии, Австрии, специалиста в области международного рабочего движения и международных отношений. Изначальная фамилия Владимира Михайловича была Попов, а псевдоним «Турок» он взял для своих статей. Так к нему и прилип этот псевдоним, ставший позднее частью его фамилии Турок-Попов. В юношеские годы Турок учился в университете в Вене. Обладая незаурядными лингвистическими способностями, Турок быстро овладел не только основными европейскими языками (немецким он владел в совершенстве), но и довольно трудными языками балканских народов и даже венгерским языком. В Вене он познакомился с будущим руководителем Коммунистического Интернационала Георгием Димитровым и стал работать с ним в балканском секретариате Коминтерна. Это было в суровые 20-е годы, когда балканских коммунистов жестоко преследовали в их странах, сажали в тюрьмы и убивали. Турок не был коммунистом, и, возможно, в 30-е годы во время репрессий в Советском Союзе это спасло ему жизнь. Вернувшись на родину, Турок стал сотрудником Международного аграрного института, коминтерновского учреждения. Одно время он специализировался по аграрному движению в странах Латинской Америки. Жизнь его была временами сложной. В 1935 году была арестована мать его жены — Софья Михайловна Антонова, работавшая в Коминтерне в секретариате Зиновьева. Ее дочь, жена Турока Кока, получила предписание покинуть Москву, и Турок отправился с ней в сибирский город, где устроился работать статистиком в местном земельном управлении. В шутку его прозвали «женой декабриста».

Турок принадлежал к людям любознательным. Он непрестанно расширял круг своих интересов и в конце концов обладал прямо-таки энциклопедическими познаниями. В отличие от многих других историков его поколения (Турок родился в 1904 году), он мало заботился о своем академическом положении и долгое время оставался младшим научным сотрудником. В таком качестве я и застал его, когда поступил в институт. Не только огромные знания Турока, но его острый ум, быстрая реакция, точная оценка происходящих событий, откровенность в научных суждениях, готовность к общению, любознательность в сочетании с беспощадной часто критикой научных работ привлекли к нему сердца многих людей. У Турока было гигантское количество друзей, полудрузей, знакомых и полузнакомых повсюду, начиная от Москвы и далеко по всей необъятной территории Советского Союза, включая Кавказ, Среднюю Азию, Западную Украину и Молдавию, Сибирь, и один лишь Бог знает, в каких потаенных уголках СССР не было его бывших студентов по Институту востоковедения, где он преподавал многие годы, или бывших аспирантов академических институтов, университетов Москвы, Ленинграда, городов центральной России. Зарубежные историки, приезжавшие в Москву, стремились попасть в дом к Туроку, повидать его, поговорить с ним. Но попасть к нему в дом было не так-то просто. Комнаты в его квартире были наглухо забиты книгами. От пола и к самому потолку подымались стеллажи. Нечто подобное было и в комнате его жены, Коки Александровны Антоновой, индолога, специалиста по средневековой истории Индии. Пачки газет и журналов валялись прямо на полу. Груды рукописей, которые Турок обещал прочесть, лежали кучками. Авторы их содрогались, когда видели этот хаос. Диван, на котором Турок спал, был как бы островком в океане бумаг. Но больше всего меня удивляло, что в этом очевидном хаосе для Турока был какой-то смысл, ибо когда отчаявшийся аспирант, давший Туроку на прочтение свою рукопись, считал ее безвозвратно утраченной, Турок победоносно извлекал ее из груды бумаг. Турок собирал марки, но никому не показывал своей коллекции. О Туроке можно было бы писать бесконечно, он по справедливости заслуживает этого, но здесь нам придется поставить точку в надежде, что читатель получил уже некоторое представление об этом удивительном человеке.

...Ко времени прихода в сектор новейшей истории Саморукова Турок наконец-то закончил свои «Очерки по истории Австрии» (1918-1938), работу, которая теперь считается классической. Саморуков получил указание учинить разгром «Очерков» во время их обсуждения в секторе, не допустить книгу до опубликования и тем более до защиты Туроком «Очерков» в качестве диссертации доктора исторических наук. Не буду описывать подробностей обсуждений работы Турока. Скажу лишь, что я очень активно выступал в поддержку Турока. В конце концов мы отстояли работу Турока и его право защитить докторскую диссертацию.

Затем начались столкновения с Саморуковым по поводу кандидатских диссертаций наших аспирантов. Стремясь доказать, что до прихода его, Саморукова, в сектор все было очень плохо, Саморуков пошел по старому, испытанному «партийному» пути: одного аспиранта обвинил в «анархосиндикализме», другого в «антисоветизме», третьего в «буржуазном объективизме». И снова мне пришлось выступать с резкой отповедью Саморукову. Отношения между нами были испорчены навсегда, но все аспиранты благополучно защитили свои диссертации: Чада, Осколков, Колкер.

Десятилетие между 1956 и 1966 годами было плодотворным для многих ученых, работников культуры и искусства. То были годы исканий, освобождения от груза прошлого, годы творческого подъема. Как быстро они миновали! Но тогда все еще было окрашено в розовую дымку ожиданий.

В эти годы я много работал, писал, печатался. После первой монографии был опубликован ряд моих книг научно-популярного жанра, которые вызвали у читателей большой интерес и благожелательное отношение критики в СССР и за рубежом: «Война, которую назвали "странной"» и др. В 1958 году по предложению директора Института истории В. М. Хвостова мы вместе написали брошюру «Как возникла Вторая мировая война», которая вышла к 20-й годовщине Второй мировой войны значительным тиражом. Хотя эта книга была посвящена возникновению Второй мировой войны, мы по-прежнему уходили от обсуждения одного из главных вопросов — о роли советско-германского пакта 1939 г. в развязывании войны. Этот вопрос был и остается наиболее чувствительным для советской историографии. И никто из советских историков, в том числе и я, не осмеливались тогда еще перейти границы дозволенного и выйти за рамки официальной трактовки пакта как сыгравшего благоприятную роль для подготовки СССР к отражению нападения Германии, последовавшего спустя два года. Но если бы мы даже и попробовали это сделать, то такая рукопись никогда бы не увидела света.

В те годы я писал также для «Большой Советской энциклопедии», «Дипломатического словаря», для журналов. Но основная моя работа после 1958 г. была в коллективе сектора по изданию 10-томной «Всемирной истории». Везде и каждый раз, едва лишь мне представлялась благоприятная возможность, я выступал против догматических воззрений на историю и исторические события, прочно осевших в нашем сознании. Это было очень нелегко делать именно в той области, в которой я работал, — в области истории Второй мировой войны, где позиции сталинистов были особенно прочны и непоколебимы, и где каждый из нас когда-то разделял конформистскую точку зрения. Объяснялось это рядом обстоятельств и прежде всего победой, одержанной Советским Союзом над Германией. Известный афоризм «победителей не судят» оказался не просто афоризмом, не только психологией победителей, но и их философией. Эта философия является основой идеологии, господствующей в СССР. Мало кто хотел подумать о том, какой ценой была куплена победа, а главное, почему столь дорогой ценой. Ведь во времена Сталина (в 1946 году) и довольно долго еще после его смерти цифра невосполнимых потерь Советского Союза была обозначена в 7 млн жизней. Позднее была названа другая цифра — 17 млн. И только в 1965 году, когда вышел в свет последний, 6-й том «Истории Великой Отечественной войны», утвердилась названная Хрущевым в 1961 году цифра — 20 млн человек, официальная цифра невосполнимых потерь Советского Союза в 1941-1945 годах. Лично у меня и эти последние данные вызывают сомнения, хотя возможно, они наиболее приближаются к действительным. Таким образом, потери СССР во время Второй мировой войны были в 12 раз больше потерь царской России во время Первой мировой войны. Что скрывалось за этой страшной цифрой человеческих жертв, почему гитлеровцам удалось продвинуться до самой Москвы, выйти к Сталинграду, на Кавказ, держать Ленинград в осаде в течение 900 дней? Официальные объяснения, основанные на выступлениях Сталина во время войны и изложенные вскоре после окончания войны в любопытнейшем документе — исторической справке «Фальсификаторы истории», не дают ясного ответа на эти вопросы. А они волновали многих, и не только историков, а очень далеких от исторической науки граждан Советского Союза. Среди тех, кто искал правдивое объяснение, были профессиональные историки и прежде всего военные. В 1956 году начал выходить «Военноисторический журнал», в котором наметилась и постепенно окрепла тенденция критического рассмотрения истории Второй мировой и Великой Отечественной войн. Журнал был органом Министерства обороны СССР, но находился в двойном подчинении — по служебной линии был подведомствен Военно-научному управлению Генштаба, а по идеологической — Главному Политическому Управлению Советской армии. Главным редактором журнала был назначен полковник (теперь генерал) Николай Иванович Павленко. С ним мне пришлось позднее тесно сотрудничать в редакционной коллегии X тома «Всемирной истории». Н. И. Павленко в качестве главного редактора журнала был несомненно на своем месте: образованный, умный и гибкий, с изрядной долей хитрецы, он очень искусно вел свой корабль по фарватеру, где на каждом шагу внезапно возникали рифы и мели, грозившие кораблекрушением.

Непосредственным начальником Павленко был генерал армии Виктор Владимирович Курасов, в ту пору возглавлявший Военно-научное управление. Редакционный коллектив журнала был неоднородным, в нем «сосуществовали» и прогрессивные историки, и непоколебимые сталинисты, а также те, кто с готовностью следовал всякому изменению политического курса. Про таких говорили «колебался вместе с линией партии».

Много полезного сделал для изучения истории Второй мировой войны полковник В.М. Кулиш, заведовавший отделом критики и библиографии, полковник Поликарпов, полковник В. И. Дашичев, подготовивший важные публикации материалов германского Генерального штаба. По многим вопросам истории Второй мировой войны (Дюнкерк, миссия Гесса, операция «Морской лев») наши оценки совпадали.

Конечно, курс журнала вполне соответствовал курсу КПСС того времени. Однако воспринимать и толковать этот курс можно было по-разному. Особенно четко выявилось это в связи с решениями XX и XXII съездов партии. Журнал провел огромную работу по реабилитации и восстановлению доброй памяти военных деятелей, павших жертвой сталинского террора в 30-е годы, и невинно оклеветанных и расстрелянных советских военачальников в годы гражданской войны, 1918-1921. Журнал также немало сделал для развенчания легенды о полководческом гении Сталина, легенды, которая и по сей день бытует в сознании старшего поколения, участвовавшего в войне.