— К себе, конечно, — терпеливо говорил Лебедев. — Пусть даже, как вы уверяете, я уже и не ответственный квартиросъемщик, но в этой квартире должны проживать моя жена и сын. Так?

— Так, — согласилась Гундякина. — Проживают они в одной комнате. Но сейчас у них никого нет дома. Дверь они запирают. И вообще я вас не знаю. Документ покажьте. Мало ли, кто в порядочную квартиру ломится.

— Вот мой документ, — достал Платон Ильич справки об освобождении и полной реабилитации. — Мой приговор признан незаконным, и я полностью восстановлен в своих правах.

— И что? — продолжала стоять в проходе Гундякина. — Может, вас и освободили, и восстановили в чем-то, но мы, да и другие две семьи вселились в эту квартиру на законных основаниях, по ордеру. И куда нам теперь прикажете? На улицу?

— Гражданка Гундякина, или вы меня сейчас пропустите в квартиру, или я пойду за милицией.

— Ой, напугал! — подняла голос толстуха. — Иди за милицией, посмотрим, на чью они сторону станут. Ты, зэк, здесь не в лагере, не командуй. Некуда мне тебя пускать. Я ж тебе русским языком объяснила: заперта твоя комната. Жена на работе, и сын не появлялся давно. Может, по твоим стопам пошел — в тюрьму. Вечером приходи, когда твоя вернется. Неужто не понятно? И вообще, ты здесь пока не прописан. Мало ли, что раньше был.

— И что вы мне предлагаете? На улице жену ждать? Или в подъезде на ступеньках сидеть?

— А мое какое дело? Хошь на ступеньках сиди, хошь — гуляй.

— Ах ты ж, курвище до нутра провонявшееся, — поменял тон Лебедев, сунув руку в карман, — лярва дерьмом набитая, хахалем своим давно не харенная. А ну сдрысни к едреням от дверей, пока ноздрями дышишь, а не дыркой в горле!

Профессор устало вздохнул; спокойно поставил фибровый чемоданчик под ноги; раскрыл небольшой перочинный ножик, купленный им в дорогу и служивший исключительно для разрезания пищевых продуктов на всем протяжении длинного пути, и, схватив толстуху одной рукой за грудки, приставил тонкое короткое острие к ее жирной шее. Гундякина заткнулась, открыла рот и по возможности посторонилась вбок. Не пряча складень, Лебедев поднял чемоданчик и брезгливо протиснулся мимо нее в коридор, грубо пихнув ее своим подтянутым животом в обвисшее рыхлое брюхо.

— И запомни, с-сука, — тихо сказал когда-то интеллигентный профессор, — вселили тебя сюда, как ты говоришь, по ордеру — так и сопи себе тихонько в ноздрю, не мешая жить другим, пока обратно не выселили. У меня нервы после лагеря уж очень тонкие стали, могу и пером пописать ненароком, пусть потом и пожалею об этом. Ясно?

— Д-да, — кивнула Гундякина, по-прежнему с опаской поглядывая на раскрытый ножик.

— Какая комната у нас осталась? Покажи, — велел Лебедев. Гундякина послушно пошла по коридору, с опаской поглядывая назад на уголовного соседа, и показала пальцем:

— Эта.

— Что, курвы, самую маленькую площадь нам оставили? — зло ощерился бывший ответственный квартиросъемщик, подергав массивный навесной замок на двери в комнату.

— Так это ж не мы, — уже угодливо стала оправдываться вспотевшая от переживания толстуха, — это ж власти так выделили. На какую комнату кому ордер дали — в ту мы и вселились. Все по закону. Да и двое-то всего ваших здесь осталось: жена да сын. У других-то семьи больше количеством.

— По закону будет скоро: все к едреням из моей квартиры! А пока, что ж, потерплю. Я пока на зоне чалился — дольше справедливости ждал. Как видишь — дождался. Ладно, замок ломать не буду. Покажи: где на кухне наш шкафчик или что там у нас осталось? Я голодный.

— А нету на кухне ваших продуктов, товарищ профессор. Нету. Супруга ваша все в комнате держит. Не доверяет нам.

— И правильно делает. Я бы тебе не только свою пайку не доверил, но даже дерьмо. А скажи, почему на тебе шаль Тамары?

— Так, продала она мне ее. По согласию все у нас было. Вы чего плохого-то не думайте.