– Так и как сглазили? – лениво спросила Катя.

– Мы купили «жигули», ни у кого в поселке не было машины, водить даже толком никто не умел. Мы хотели в город с ним поехать, но он отказался брать меня с собой, пока не получит водительские права. И вот отправился один. А уже когда возвращался, ему навстречу коровы шли… И не знаю, то ли газ с тормозом перепутал, то ли кто на дорогу выскочил, в общем, он в столб врезался.

Аманбеке замолчала, и по ее поднятым локтям Катя поняла, что та вытирает слезы.

– Не плачь, апа.

Аманбеке сделала вид, что ничего не произошло, и с прежней грубостью затянула резинку потуже на косичках. Закряхтела, собираясь вставать. Погладила бугристые колени и медленно поднялась.

– Я не плачу, – отрезала Аманбеке, брезгливо морщась на прилипший к подолу Катин волос.

– А папа плачет иногда. Особенно когда выпьет.

– Часто стал пить?

– А часто – это сколько?

– Ну, значит, не часто, раз ты не знаешь. Ладно, убирай корпе, а я с ужином помогу. – Аманбеке по-хозяйски потянулась к сундуку, где семья хранила толстый конверт, и замерла. – Катя, а где деньги?

Катя пожала плечами, заглядывая в сундук.

– Ой! Может, мама переложила в другое место? – спросила она и с надеждой посмотрела в черные злые глаза тетки.

Аманбеке выдернула из сундука красный платок, словно мокрый язык, и выпустила наружу белые точки моли. Как фокусник, она тянула платки один за другим, пока не дошла до пакета с вязанием. Вытряхнула содержимое с заброшенным, полураспущенным свитером для Маратика. Катя с любопытством проводила взглядом клубок черной пряжи, пока тот не уткнулся в пыльный плинтус.

Аманбеке, уже не обращая внимания на больные колени, скакала по квартире как молодая. Перемяла каждую корпе, сунулась во все ящики и под диван, за иконы, загремела посудой на кухне, заскрежетала крышкой бачка в туалете, ни с чем вернулась к платяному шкафу и устроила настоящий обыск, как милиционер. Заглядывала в карманы, прощупывала подклады, трещала застежками-молниями, иногда зачем-то принюхивалась. Осмотренное валила вместе с плечиками на пол.

Когда одежда в шкафу закончилась, она встала напротив Кати и сжала кулаки.

– Какая же сука твоя мать, какая сука! Ограбила! Нас ограбила!

Аманбеке подозрительно глянула на оголившуюся заднюю стенку шкафа и на всякий случай простукала тусклые доски костяшками пальцев. Ничего не обнаружив, принялась топтать груду одежды с диким ревом. Вешалки трещали, как хворост. Катя поняла, что той апашки, которая полчаса назад заплетала ей косы и была почти ласковой, она больше никогда не увидит. Тетка вдруг замолчала, нагнулась к истерзанной одежде и завозилась с материнской гранатовой брошкой на купленном в областном центре в прошлом году клетчатом пальто.

– Апа, ты что делаешь?

– Не видишь, что ль? Брошь забираю, – отчеканила Аманбеке, вонзая застежку в свой темно-зеленый жилет.

– Но это бабушка прислала маме, когда я родилась.