…И снова был мне сон. Я видел и слышал, как будто лежал где-то в трясине, в шуме осин, а меня обступили по косогору пастухи, кузнец, учителя начальной школы, лошади вместе со своим конюхом, подвыпившие трактористы, мальчишки на конных косилках, как будто воинство древнее, пышнотелые бабы с пекарни… Уставившись на меня, как на чудище, все сокрушенно качали головами, а старушки в белых платочках, как будто собрались на праздник, причитали: «И что же мы тебе говорили, и зачем же ты приехал в такое время, и что же за нужда?..» Я все пытался услышать знакомый голос, который поддержал бы меня, и если не вытащил, то хотя бы одобрил… А люди стояли с мешками, корзинами, коробками, и руки их были заняты… Я пытался увидеть сосновый бор вдалеке, а видел только черные поля, лощину, бегущие тучи… Я хотел увидеть дубраву и золотистый песок при слиянии рек, а видел, как туман поднимался с низин, как птицы в растерянности порхали у дороги… Кладбище на склоне, церковь с колокольней, бани у пруда с ивами, серые серебристые дома с соломенными крышами дворов. Восход солнца я углядел, кромку розовую, и тут же с горохового поля поднялась стая черных птиц, в тишине, в строгом порядке, сопровождаемая россыпью воробьев, отлетающих веером в сторону… Тихо было вокруг, и голоса смолкли, и недвижно было все кругом. Хотелось запомнить эту неумолимость явления, скорбность, необходимость и грусть, которая появилась во мне, и тот зов и беззвучность природы, мощь ее и тишину.
…И слышал голос Марьи. Ткала она коврик на старом стане, который я обычно привык видеть запыленным на чердаке; теперь все это было в каких-то просторных светлых комнатах. Разноцветные лоскутки и бантики создавали рисунок пестрого луга, травяного, цветочного, летнего. «Ты проходи, проходи, не стесняйся, — говорила Марья, пристально на меня взглядывая, — хочешь, на печи отогрейся, пока я дело кончу. На тебе и лица-то нет…»
Я полез на печь, от греха подальше, от расспросов, от предчувствия того, что разговор наш опасен… И, расположившись на теплых мешках, вытянув ноги, слышал, как пел ее голос:
«…Учились там мало крестьянские дети — год или два — а уж болыше-то где там! Расписаться сумеешь, письмо ль написать или в книге кой-что разобрать. А ученье крестьянам — куда? Жить научит земля да соха. Подрасти, за работу берись, за соху за кривую держись. Землю-мать научись полюбить. Да лошадку сумей накормить. Состоянье крестьянское — конь. Лесоруб — так пила и топор. А землею тогда дорожили. На хозяйства, на души делили. Промеж каждым загоном — межа, разделяли „тебя“ и „меня“. Где радивый хозяин — загон свой удобрит. Земля не забудет, она все запомнит. Стоит на нем жито отменной стеною, плывут переливы волна за волною. Ленивый запустит загон пустырями, и тот зарастает и мхом и кустами. И все это было при царской России — неграмотность в людях, и землю томили. Россия теперь уж зовется Советской — деревня и поле как будто воскресли…»
Точность собственной жизни, — думал я. Голос Марьи все настойчивее уводил меня как будто в какой-то цветной сон: «…на далеких землях, за дремучими глухими лесами стоят редкие деревни и погосты… Есть там и озера, и реки текут — рыба водится дивная, золотое перо».
И я слышу, как Марья говорит: «Кто же наш родной край сделает таким, чтобы в нем всем хорошо было жить? Люди, и при помощи государства. Земли для сельского хозяйствования у нас немного. И для животноводства нет удобства выпасов. Но этим нужно заниматься. Есть у нас неудобные, заброшенные земли, которые совсем бездействуют. Над ними надо работать, чтобы они стали пригодны. Что же нужно делать? У нас есть леса, а в них большие торфяные болота. Залежи торфа, и лес там гниет без призору. Сколько же ветролому пропадает — ужас! А во время прореживания делянок это предается огню. Если бы устроить все специалистам, наладить дороги, наверняка нашлось бы чем здесь заняться. Необходим завод для переработки древесины, чтобы она не пропадала в лесу и не предавалась огню. А то деловое во время заготовки леса вывезут, а остальное сжигают. Будет завод, тогда и кислые торфа пойдут в дело, их можно опреснить компостированием. А при заводе появятся для этого возможности. И земля наша тогда помолодеет — ей ведь нужны удобрения. Тогда и люди будут жить в своем родном крае, и никуда никто не поедет. Мы все любим свой родной край, потому что он приволен и удобен для жизни человека. Реки — наши красавицы — окружают нас, как ограда надежная, от безводья людям страдать не придется. И лучше нашего климата нигде не найти. Но земля требует заботы и удобрения. У нас же его на века хватит, и не выберешь. Только надо заниматься этим делом. Нужны и знающие люди. Строиться у нас есть из чего — лес и камень свой. В глине вязнем кругом, а кирпича нет. Опять же — почему? Нет производства. Да тут столько разнообразного богатства лежит…»
Пятая часть
Обретение дома
Сейф был пуст. Сам сейф не сгорел, конечно, закалился. Сейф был открыт, я, видимо, забыл его запереть. Да и к чему, ведь то была моя прихоть. От самого дома осталась русская печь, кровать моя деревянная сгорела и стол… Что еще осталось? Да ничего. Железки остались. Баня осталась, огород, видимо, остался под снегом, колодец, шест с тряпкой выцветшей…
Непроста деревня… Случается в ней и такое…
«Что же делать?» — думали мы с Савелием. И решили: петь, пока еще поется, не умолкать…
Я старался вспомнить, кто жил до меня в этом доме и что в нем было, из чего он состоял, кто бывал у меня… И все вылетело из головы. Я только помнил, что матери никогда не было здесь.
Слово, пение, рисование — вот действия достойные! Конечно, я имею в виду и работу!
Да, была ярость, но не раздражение.
Пока Савелий куда-то уходил, — да, куда же он уходил? — к Аннам, наверное, я сидел у сгоревшего дома, на лавке. Вспомнились названия картин Савелия, что он показывал мне перед отъездом? «Старое дерево», «Зеленый мост», «Летний луг», «Ночная пряжа». Все в зеленой гамме, в зеленых тонах.
Приехали мы сюда в санях под вечер, — тракторные сани, — но было еще достаточно светло. И в Мифодьеве не остановились, и на лыжи не встали — все торопились в дом, в его тепло: натопить, наварить, наговориться — и спать на печку… Теперь только печь и осталась под звездами. И все стало ясно — надо ехать в Москву, и если не бежать, то торопиться…
Савелий затащил меня в дом к Аннам. Может быть, он был и прав — сегодня уже поздно ехать.
Мы сидели, беседовали. Но как-то все спотыкались. И мы, и они. Анна-старшая, — крепкая нестареющая женщина, которая столько уже раз спасала меня, — была несколько смущена, кажется, что-то хотела мне сказать, но не решалась. Анна-младшая, — хрупкая, мальчишеского склада, учительница литературы, — наблюдала за нами, за своей матерью и все суетилась. Конечно, невесело было. Не так мы предполагали встретиться с ними. Я ни о чем не спрашивал, а они пытались не смотреть мне в глаза. Но смотреть все же приходилось, и в общем даже хотелось. И наконец Анна-старшая, выдержав срок, сказала:
— Подложили мне тут письмо для вас…
Вот, вот, этого я как будто и ждал — записки, бумажонки от Запечника или кого-нибудь подобного ему.