Шестая часть

Десять лет спустя

Знали они друг друга давно, еще с той поры юности, когда не расставались днями, — бывало, засиживались в компании далеко за полночь и тут же, где попало, ложились спать. Случалось, оставив занятия, неожиданно на несколько дней забирались в глушь, куда-нибудь под Загорск, и бродили с мешками, в ватниках, резиновых сапогах, потом в дачных поселках находили знакомых или приятелей своих знакомых и там оседали. Работали, делали этюды, зарисовки… А затем снова был город, столица, многоликое и огромное пространство, и они снова двигались по довольно причудливым кругам, но успевали работать, и думать, и оставаться наедине — Василий писал рассказы, а Николай рисовал.

Но потом как-то вдруг неожиданно, они и сами не заметили, что же случилось, кто-то куда-то уехал. По делу. Вот именно, да-да, появились дела. Стали определяться их профессии, направление интересов. И тоже вдруг кончилась лихорадочность отношений — они стали взрослыми. Но встречи продолжались. На какое-то время они опять попадали в один круг, но уже что-то делали или пытались делать вместе: ходили в издательства, придумывали книгу, однажды съездили вместе в командировку — тогда реконструировали Мариинскую водную систему…

И вот как-то весенним днем, когда воздух был пропитан ожиданием, когда вот-вот должны были распуститься почки, друзья встретились в центре Москвы, в Столешниковом переулке. Бросились друг другу в объятия, как бы продолжая последний разговор и последнюю ссору (да, да, бывали и ссоры, а как же им не быть).

Вместе они составляли довольно внушительную пару. Кудлатый, похожий на какую-то птицу Николай, со следами краски на лбу, в куртке меховой и свитере, откуда выглядывал, топорщился конец ворота, белоснежный, накрахмаленный. И Василий — в сером долгополом распахнутом пальто, тоже похожий на птицу, — подергивающий плечом. Ему всегда было тесно в одежде, а напяливал он на себя, отправляясь на прогулки, множество, так как не знал, куда попадет — то ли в жар, то ли в холод, и, может, не на один день, — а потому надевал и свитер, и рубашку, и пиджак… А в карманах у него помимо денег, записных книжек, карандашей всегда находились сетки-авоськи (авось да небось).

— Ты, я вижу, в маскараде, — говорил Николай, довольный сегодняшним днем, встречей с другом, всем. — И вид у тебя определенный. Не знаешь, куда и путь держишь? Пошли со мной, надо бумаги накупить, того-сего… Вот еще где бы пленки отыскать, знаешь, такой пластмассовой, прозрачной — зелень покрывать?

— Это с какой же стати тебе зелень покрывать? Что-то ты чудишь, Николенька, или неудачно шутишь… Что за чушь, какая пленка?

— Да это все с той стати, дорогой Василий Иванович, что я в деревню собирался. Слышал обо мне, что я отчасти дер-ревенский житель?

— Отчасти слышал.

— Ну так вот. И нечего усмехаться, ты ведь у нас тоже только отчасти житель городской. Можешь понять, что без подарков, причем деловых, туда не приедешь, как-то, знаешь, брат, стыдно, не ехать же с пустыми руками в деревенские пространства…

— С пустыми-то руками и на улицу не выйдешь. А ты, стало быть, решил парнички завести — огурчики, помидорчики…

— Да не я, говорю же тебе, крестьянству в подарок, соседям, знакомым… Но и я ведь не отстаю, вот в чем дело. Мысль твоя в общем верна — огородик хочу посадить. Да что говорить, поехали со мной, — вдруг предложил Николай. — Ты ведь ко мне так и не выбрался: приеду да приеду, а и нет тебя. Где пропадал всю зиму? За своей грядой?..

— Да, в деревне был.

— Вот тебе на! Зимой-то?!

— И к тебе собирался и даже отправился…

— Ну и чудак!

— Пошел на лыжах, да не дошел, испугался чего-то. Не зверей, не леших, а может быть, одиночества своего в тех чащобах… Наткнулся на лесную сторожку, давно, видимо, там никого не было, переночевал, а утром не решился дальше идти, обратно вернулся по своему же следу. Себя уговорил, что тебя там все равно нет.

— А меня и не было. Я зимой в деревне не живу. Морока с дровами, с едой, да и кто же поедет со мной зимой-то, а один я не люблю, ты знаешь.