Так было до появления Мэтти. С ним я перестала бояться темноты. Когда он говорил, что защитит меня, я верила.

– Видно, как ей нужен отец, – сказала бабушка маме. – Пора бы твоему ухажеру сделать предложение, Амелия-Роуз, чтобы ты не была бесчестной женщиной.

– Я и так порядочная, мама.

– Вот поэтому ты и не замужем. Дерзость тебя не красит.

Общество дьявольски озабочено внешними приличиями. Будь по-другому, Мэтти пришлось бы сложнее.

– Кем это делает нас? – повторяет вопрос мама.

– Дурами, вот кем, – отвечаю я.

Сами позволили ему завладеть нашими умами. Сами себя обманывали и не хотели замечать происходящего прямо у нас под носом.

– Если он действительно все это совершил…

Как обычно, вместе с «если» на мои плечи ложится тяжкий груз. «Если» – самое нагруженное смыслами слово.

Что, если Мэтти невиновен?

Что, если посадили не того?

Что, если я сделала величайшую ошибку в жизни?

Если… если… если…

– Ты знаешь, что они винят нас? Семьи, – мама говорит с такой покорностью и болью, без которых я ее уже не помню.

– Я их понимаю.

Она соглашается:

– Сама нас виню.

Я думаю о жертвах. Думаю о детях, выросших без маминой заботы, без колыбельных и бережно наклеенных на коленки пластырей. Об отцах, которым не суждено было отвести дочерей к алтарю. О матерях, которые не теряли надежду снова увидеть детей живыми.

Они считают нас виноватыми. Это читается в глазах, когда телевизионщики берут у них интервью. При упоминании наших имен они меняются в лице, поджимают губы и стискивают челюсти.