– Я сказал, что боролся со своими позывами, пока не встретил твою маму…

Его интонации, вздернутый подбородок. Театральная пауза.

Желудок сжимается, волна кислоты поднимается по пищеводу.

– Не понимаю, – повторяю я, хотя начинаю догадываться.

– Я думал, что со мной что-то не так, что я инопланетянин, существо другого вида. А затем встретил Амелию-Роуз. Я считал себя злым, только, боже мой, я и рядом с ней не стоял. Эта жестокость, презрение ко всему живому…

Я с такой силой бью кулаком о столешницу, что дребезжит разделяющее нас стекло.

– Не смей! Не смей притворяться…

Я срываюсь на крик, а он спокоен, как летний день.

– Никакого притворства, Софи. И не говори, что купилась на ее лицедейство. Она вела себя как святоша. «Не суди никого, если не был на его месте», – подражает он маминому голосу. – Это она взяла из «Убить пересмешника». Вы же в школе изучали? Не узнала цитату?

Я успокаиваюсь, дыхание выравнивается.

– Может, ей недоставало оригинальности, только это не преступление.

– Нет. Зато много говорит о характере. Только аморальные люди прячутся за чужим морализаторством. – Он цокает. – Бедный твой папаша… – Изображает пальцами кавычки. – «Папа».

Напряжение возвращается, голова уходит в плечи.

– Что это значит?

Он искренне удивляется:

– Ты не догадывалась?

Не отвечаю. Прищуриваю глаза. Все козыри у него на руках.

– Бедняга так радовался, что окольцевал твою маму, едва она сообщила ему о растущем животике. Это единственное, что я никогда не мог ей дать, и единственное, что она не могла во мне принять. Твоей маме брак обещал свободу. Для меня – был западней.

Я отодвигаю стул и собираюсь вставать.

– Хватит с меня этой хрени.