Де Аньели снимал квартиру на Ист-Сайде, и я смог разместить у него на время часть имущества нашей семьи. Среди этих вещей был мамин портрет кисти Джона Сингера Сарджента[61]. На этом портрете, написанном в Вашингтоне, когда мама была юной девушкой, она изображена в полный рост в черном платье с белым тюлем на плечах и гладко убранными волосами. К своему стыду, я должен признаться, что хотя портрет мне и нравился, я понятия не имел о его истинной ценности… поэтому не слишком расстроился, когда он пропал. Его вместе с другими вещами де Аньели забрал себе владелец квартиры, когда Эрнесто уехал в Италию, не заплатив арендную плату за несколько месяцев.

Де Аньели познакомил меня с Аделаидой Моффет, своего рода нью-йоркской знаменитостью. Еще недавно она была светской дебютанткой… а стала эстрадной певицей. Каждый вечер она выступала с оркестром в «Амбассадоре», прежде всего благодаря своему положению в обществе, как я полагаю. Ситуация была неординарной, чего нельзя сказать о голосе Аделаиды. Светские девушки в те времена не работали, это было не принято, но Аделаида не относилась к тем, кто позволял условностям помешать ей наслаждаться жизнью. Она была потрясающей красавицей с темными волосами, огромными темными глазами и роскошными формами, может быть, даже чересчур роскошными. У живой и общительной Аделаиды было множество друзей; она фактически являлась ожившим воплощением светской дебютантки — классической героини рисунков Питера Арно[62]. У нас с ней сразу же завязался легкий, необременительный роман. Аделаида недавно овдовела. Ее мужем был красивый, богатый и сильно пьющий Уинки Брукс, который годом раньше выпал (а может быть, был выброшен) из окна. Это был настоящий скандал, о котором писали все газеты — богатые и знаменитые в те годы были так склонны к мелодраме. Аделаида сумела взять себя в руки и завела роман сначала с де Аньели, а потом со мной и одновременно с Франклином Рузвельтом-младшим[63], который был женат и жил в Шарлоттсвилле, штат Вирджиния, где учился на юриста.

Это были высокие отношения: Аделаида однажды представила меня Рузвельту в баре отеля «Шерри Нидерланд». Он был крупным, импозантным мужчиной, настоящим американцем, унаследовавшим обаяние своего отца. Он оценивающе посмотрел на меня и сказал ей: «Так тебе щуплые нравятся, да?» Хи-хи, ха-ха… мы же светские люди, не так ли. (Мне это было не по душе.) Но этот увалень — позже мы с ним стали добрыми приятелями — жил в Вирджинии и серьезной угрозы не представлял, хотя имел раздражающую привычку звонить Аделаиде поздно вечером и болтать по телефону часами.

В наших с Аделаидой отношениях было много положительных моментов, не последним из которых являлся ежевечерний бесплатный ужин в «Амбассадоре» в перерыве между ее выступлениями. Потом мы обычно шли в «Сторк Клаб» — самое престижное заведение города наряду с «Эль Морокко»[64]. Меня уже знали в этих закрытых клубах и считали своим, хотя никто не понимал, за какие заслуги. Благодаря Аделаиде я познакомился со многими видными людьми Нью-Йорка и молодыми девушками из хорошего общества. Девушкам надоели окружавшие их коротко стриженные, правильные, похожие друг на друга выпускники Йеля и Принстона, им хотелось чего-то более оригинального, утонченного и европейского. Они находили меня привлекательным, и это было для меня жизненно важно.

Я чувствовал, что для поднятия самооценки мне просто необходимо появляться в обществе признанных красавиц Нью-Йорка, девушек в черных коктейльных платьях и жемчугах — главного украшения «Сторк Клаб» (мужчин дресс-код обязывал приходить только в смокинге). В «Сторк» ходили дебютантки, бывшие дебютантки и модели, атмосфера там напоминала типичный клуб Лиги плюща[65], только была более изысканной. В респектабельном, насквозь просматривавшемся главном зале, залитом светом множества канделябров, девушки танцевали (там было два оркестра — американский и латиноамериканский) и любовались своими отражениями в зеркалах. За баром было увешанное фотографиями помещение поменьше, известное как «Площадка молодняка». Там всем заправлял Уолтер Уинчел[66], некоронованный король клуба. В эту комнату допускались только самые важные гости.

Уинчел контролировал дела «Сторк Клаб» не меньше, чем его владелец Шерман Биллингслей, бывший бутлегер из города Энид в Оклахоме. Этот мягкий, дружелюбный человек с ярко-голубыми глазами и приветливой улыбкой, казалось, сам удивлялся громкому успеху своего клуба. Он понимал, что всем был обязан рекламе в газетных колонках Уинчела, и относился к нему с пиететом. Часто он сидел с ним за одним столиком и старался предугадать малейшее желание журналиста. На какое-то время Уинчел запретил пускать меня в клуб, даже не знаю почему. Момент отмщения настал через несколько лет, когда я приехал в Нью-Йорк с Джин Тирни[67]. Биллингслей посылал нам в отель записочки и практически умолял заглянуть в «Сторк». Когда, выждав несколько дней, мы наконец это сделали, нас сфотографировали и потом повесили фотографию на стену той самой заповедной комнаты среди других знаменитых гостей.

^{Олег Кассини с Джин Тирни, 1940-е годы}

Атмосфера в «Эль Морокко» была иной, я бы сказал, более чувственной. Там царил полумрак, декор был вызывающим — сине-белые банкетки в полоску под шкуру зебры, темно-синие стены со звездами, изображающие ночь в пустыне, и пальмы повсюду. Хозяином заведения был Джон Перона, тоже бывший бутлегер. Он всегда восседал за круглым столом в окружении своих приятелей, среди которых можно было увидеть актеров Эррола Флинна и Брюса Кэбота, а также менее известных личностей вроде меня. Перона сразу проникся ко мне симпатией, потому что я был итальянцем и приходил с красивыми девушками и известными людьми — а это привлекало других гостей. Если я появлялся один, Перона всегда приглашал меня за свой стол. Это был сильный человек, с мощными, как у Моряка Папая[68] руками, глазами-щелочками и зализанными назад волосами. Было видно, что, в отличие от Биллингслея, во времена сухого закона он мог быть очень опасен, однако ко мне он всегда относился по-доброму.

По правде сказать, в «Эль Морокко» мне было комфортнее, этот клуб любили посещать выходцы из Европы. Я знакомился с правильными девушками в «Сторк Клаб», но потом ехал с ними в «Эль Морокко», особенно если хотел послать сигнал. Это был клуб для завершения вечера, и Перона следил за тем, чтобы этот момент наступал как можно позже. Он всегда уговаривал друзей задержаться и составить ему компанию. «Пора нам съесть ризотто или пасту», — мог предложить он в два или в четыре часа ночи. Ну как тут было отказаться? Да, Перона, Аделаида Моффет и другие мои светские друзья хорошо подкармливали меня в ту пору. Платил я за себя очень редко. Никто, казалось, этого не замечал и не особенно возражал. Меня считали джентльменом из высшего общества, а, как правильно говорила мама, джентльмену всегда рады. Люди думали, что я богат, как мультимиллионер Эрнесто де Аньели.

Но если ночью я был звездой, то при свете дня — практически никем. Седьмая авеню была похожа на дверь-вертушку. Несколько недель я проработал на человека по имени Уильям Басс, еще несколько месяцев — на экс-боксера Розенберга. Как и все остальные в посткризисные времена, я вечно искал работу, даже когда она у меня была, потому что боялся увольнения.

Когда я работал на Розенберга, мне наконец повезло найти место, где я задержался дольше обычного. Гордиться там было нечем, напротив, мои обязанности вызывали у меня чувство неловкости. Меня нанял пожилой джентльмен, некий мистер Буслог, который считал свою жену одним из лучших в мире дизайнеров. Этот воспитанный, элегантный мужчина купил прекрасный особняк на Пятьдесят седьмой улице и устроил там шоу-рум для творений своей супруги. Но ее модели были в стиле гардероба ранней Теды Бары[69]. Устарели они лет на тридцать: платья, надеваемые к чаю, домашние платья из облака шифона, бесконечные меха. Вся эта затея со старомодной одеждой существовала, только чтобы потешить самолюбие мадам Буслог.

Меня приняли на работу якобы в качестве второго дизайнера. На деле же мистер Буслог рассчитывал, что я буду поставлять им клиентов. Они с женой были уже немолоды и в свое время много слышали об успехах моей матери в Вашингтоне. Поэтому они решили, что у меня в нью-йоркском высшем свете тоже хорошие связи. «Мне не нужно, чтобы вы целый день проводили в шоу-руме, — говорил мистер Буслог. — Встречайтесь с людьми, общайтесь. Обедайте с ними, ужинайте. И приводите сюда своих подруг».

За это мне платили 80 долларов в неделю. Я без всяких угрызений совести брал эти деньги, но не оставлял надежд самому стать знаменитым дизайнером. Я пытался уговорить своих работодателей разрешить мне заняться коллекцией, чтобы привлечь более молодых клиенток. Но мадам Буслог, строгая женщина с седыми волосами, разделенными прямым пробором, как у индианки из племени сиу, и слышать об этом не хотела. Дизайнер — это она, и точка. Что ж, я усвоил, кто у нас тут гений, и просто получал свои деньги.

Не думаю, что моя деятельность сильно оживила их бизнес. Виктор Риддер, мой покровитель, однажды снова выручил меня. Его жена пришла в шоу-рум и накупила уродливой одежды на сотни долларов. Иногда я уговаривал зайти к Буслогам знакомых девушек. «А где твои модели?» — спрашивали они (надеюсь, что мадам Буслог их не слышала).

И вот в начале 1938 года я получил более интересное предложение.

Терри Шей была типичной дебютанткой из «Сторк Клаб» — миловидная, самоуверенная, высокая, очень худая. Романтического интереса я к ней не испытывал, мы просто дружили. Однажды она мне предложила: «Давай займемся совместным бизнесом».

«Почему бы нет», — ответил я.

После чего, разумеется, со мной пожелал познакомиться ее отец. Он был очень успешным текстильным фабрикантом, владельцем великолепного особняка на Парк-авеню. Выходец из Европы, австриец, всегда одетый в классическом стиле — темный пиджак и брюки в тонкую полоску. Мне понравилась его обходительность, и он тоже, как мне показалось, оценил меня по достоинству. Мы пили чай. «Моя дочь бездарно проводит время», — сказал он, сидя напротив меня в старомодном жестком воротничке и с моноклем в глазу, всем своим видом напоминая какого-нибудь балканского премьер-министра. «Она ходит на вечеринки, она ходит в „Сторк Клаб“, но ничем толковым не занимается. О вас она мне все уши прожужжала. Может быть, мы смогли бы договориться. Мы откроем для нее модное ателье, а вы станете ее партнером».

У меня создалось отчетливое впечатление, что в бизнесе он был заинтересован гораздо меньше, чем в потенциальном зяте. «Это очень лестное предложение, сэр, — ответил я, — но вы должны понимать, что у меня нет средств на организацию такого предприятия».

«Конечно, конечно, — сказал он, — я обеспечу финансовую поддержку. А вы будете отвечать за творческую часть и приведете клиентов. Мы станем полноправными партнерами».