Краснолицый отворачивался, доставал из продолговатой — и черной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — ножницы, машинку.

Он говорил: «Пора…», и последний удар молотка доносился снаружи, ставя звонкую точку в конце фразы.

Этой ночью измученному бессонницей Лазару снилось, будто он лежит на поляне, освещенной солнцем, положив руки за голову, и созерцает яркую синеву неба. Мягкий шелест ручья навевал забытье.

Он проснулся, подскочив от того, что кто-то тронул его за плечо.

Тусклый и серый свет зари просачивался в камеру. Перед ним, суровые и торжественные, стояли люди в черном. Один, с красным лицом, был одет в визитку, другой — в одежду священника, третий был бледен, как воск, четвертый отдаленно напоминал мэтра Маршана, но Маршана рыжего и ростом почти метр восемьдесят…

Один из мужчин, тот, что был с красным лицом, сообщил ровным официальным тоном:

— Ваше прошение о помиловании отклонено…

Священник сказал:

— Мужайтесь, сын мой…

Тощий и бледный мужчина отвернулся, начал доставать из продолговатой — и красной — коробки металлически позвякивавшие инструменты — машинку, ножницы.

Он сказал: «Пора…», и его тихий голос перекрыл свежий шепот ручья.

Недоверчивый, ошеломленный Лазар знал, что этот час рано или поздно придет. Он даже думал, что он настанет раньше, приготовился к этому… И все же отреагировал, как перепуганный ребенок, как больной, которого должны отвезти на операцию. Натянув одеяло до подбородка, он вжался в холодный угол стены. Сердце беспорядочно стучало, от внезапной слабости тряслись поджилки. Он знал, что ему надо хотя бы попытаться собраться с духом. Его первая отчетливая мысль была о Лежанвье.

— Негодяй! — процедил он сквозь сжатые зубы. — Сукин сын!

Он вспомнил, как выглядел адвокат в последний раз, слишком толстый, бледный, потускневший, но слушал внимательно. Тогда ему показалось, что смог его разжалобить, он готов был поклясться, что адвокат откажется от своих показаний, расскажет правду, пока не поздно…

Хватит! Этот пресыщенный сукин сын, поместивший свой толстый зад по ту сторону решетки, хотел лишь понапрасну обнадежить его, насладиться зрелищем его агонии… Несмотря на вмешательство Жоэль, несмотря на собственную чувствительную совесть…

— Сюда, сынок, поторопимся! (Человек-скелет на поверку, похоже, весельчак.) Садись-ка сюда, не двигайся! — продолжал он тихим голосом, отеческим тоном. — Мы подзадержались…

Должно быть, таков его способ, сугубо индивидуальный, поднимать дух осужденным…

Лазар тяжело уселся на указанный стул, подавил дрожь, когда ножницы врезались в воротник рубашки.

Великий Лежанвье и его всем известная порядочность! Великий Лежанвье и его врожденное чувство справедливости!

Распоследний негодяй-садист, да, ослепленный навязчивой идеей, старческой жаждой мести…