— Жалко, мэтр, что вы слишком поздно родились! Вы бы спасли голову Людовика XVI!
Дурак, разумеется.
Вернер Лежанвье осторожно просунул руку под пиджак, стараясь умерить сердцебиение.
«Вспомните, что вы мэтр Лежанвье, великий Лежанвье… Никогда не забывайте об этом…»
Все — начиная с Дианы — явно ждали от него блестящего ответа, который Дю Валь мог бы опубликовать в «Эвенман», но ему лишь хотелось поскорее отделаться от них. Он неловко вывернулся:
— Спасибо всем вам. Не знаю, как выразить мою признательность, от этого она только горячее… Оставьте же за мной преимущество недосказанности.
Его всегда преданные соратники Сильвия Лепаж и М — ран рассыпались в изъявлениях восторга.
Как обычно, Билли Хамбург с Дото должны были пересидеть всех.
— Я вас свезу в огромный бар, который мы с малышкой только на днях обнаружили, — говорил Билли. — Это рядом с набережной Жавель, в брюхе у баржи. Только выпьем по глоточку, но таких глоточков вы не пробовали. Совершенно жавелизированный[2] глоточек. Заодно выскажетесь по поводу Эжени — моей новой тачки.
Лежанвье обернулся к Диане, ища ее взгляда, но она уже сосредоточилась на Жавель. Ее лицо, отражавшее детскую радость, показалось ему еще более прекрасным, чем обычно:
— Сожалею, — сухо отозвался он, — но меня ждет работа. Забирайте Диану, если она хочет, но с условием, что вернете ее мне до зари целой и невредимой.
— Ну, мы умеем обращаться с фарфором, — ответил Билли.
На самом деле адвокату нечего было делать в кабинете, разве что слушать, как высокие каблуки Дианы стучат наверху, ждать, когда Диана уйдет, ждать, когда Диана вернется…
Она на бегу ворвалась пожелать ему спокойной ночи, запечатлела слой губной помады на носу и оставила его, ускользая в том же возбуждающем шелесте шелка, который вскружил ему голову в начале вечера.
Грохот входной двери, захлопнутом Билли, сотряс весь дом. «Билли и Дото, приданое Дианы», — горько подумал Лежанвье. Свидетели на их свадьбе, свидетели их совместной жизни, внимательные, преданные, назойливые, торчавшие у них целыми днями, вроде неаполитанской родни.
Раздраженный нарастающий рокот, рев самолета на взлете: Евгения, новая тачка, улетающая к набережной Жавель…
Вернер Лежанвье снова раскрыл красную тетрадь, рассеянно полистал. Так, чтобы убить время. Может быть, и потому, что красная тетрадь была более милосердным зеркалом, посылавшим ему отражение вечно юного Лежанвье.